Письмо огнищанского председателя обрадовало Ставровых: уж раз подошло такое время, что надо было переезжать поближе к своим, то лучше было ехать в обжитое, издавна знакомое место, где каждый холм, каждый овражек и перелесок были исхожены вдоль и поперек и все люди давно знали друг друга.
— Поедем в Огнищанку, — решил Дмитрий Данилович, — оттуда и к Андрею на Дон не так далеко будет, да и служивый наш Федор не дальше Андрея.
— Хоть бы от Таечки письмо пришло, — посетовала Настасья Мартыновна. — А то мы уедем из Кедрова, и бедная девочка не будет даже знать, куда мы делись, где нас искать.
— Если напишут Тая или Роман в Кедрово, им честь по чести ответят, куда мы уехали, — сказал Дмитрий Данилович.
Каля посмотрела на мать, улыбнулась:
— Мне кажется, Тая стесняется писать потому, что вышла замуж…
— А чего ж тут стесняться? Все мы в девках одним кончаем — замужеством.
И правда… Недели через две Ставровы получили от Таи телеграмму о том, что она выходит замуж. И тотчас ответили срочной телеграммой, в которой поздравляли Таю и сообщали ей о своем переезде в Огнищанку.
Предотъездные сборы продолжались несколько дней. И вот уже потянулась бесконечная дорога, замелькали малые и большие железнодорожные станции, полустанки, разъезды… В конце сентября Ставровы приехали в Огнищанку. За шесть лет многое в ней изменилось: появились десятки новых изб, на склонах ближних холмов зазеленели посаженные колхозом молодые виноградники.
Первый огнищанский день прошел в разговорах с соседями, в объятиях, слезах, причитаниях, как это обычно бывает после долгой разлуки, когда близко знавшие друг друга люди вдруг нежданно-негаданно встретятся, и хочется им наговориться всласть, и каждая мелочь им кажется важной, и говорят они, перебивая один другого, и никак не могут наговориться.
По давнему обычаю, да к тому же выпал как раз воскресный день, огнищане принесли с собой кто вино, кто хлеб, кто сало. В пустых, неубранных комнатах смахнули пыль с казенных столов, застелили их старыми газетами, выпили — и пошли расспросы и рассказы о том, кто умер, у кого за шесть лет сколько детей родилось, кто женился или разошелся с женой, кто болен…
Почти все — и мужчины и женщины — говорили Дмитрию Даниловичу хорошие, взволнованные слова, благодарили за все, что он сделал для них, поругивали уехавшую девушку-фельдшера, жаловались, что она «не кумекала в болячках», из лекарств знала «только йод да касторку», стеснялась раздеть и по-настоящему выслушать «хворого мужика», думала больше о гулянках да о танцульках.
Дмитрий Данилович был тронут. Только теперь, когда прошли годы, он понял, что прожил в Огнищанке не напрасно, что помощь, которую он оказывал больным односельчанам, не забыта ими. Чуть опьяневший, он грустно выслушивал слова благодарности, бормотал смущенно и невнятно:
— Ладно, ладно… Чего я там сделал? Ничего… То, что мог, то и делал… Можно было больше сделать, а я, дорогие мои земляки, это самое, в земле, как крот, ковырялся… Но, вы сами знаете, это время такое было… беда меня заставила к земле припасть, потому что дети с голоду подохли бы…
Позже всех в амбулаторию пришли председатель сельсовета Илья Длугач и председатель колхоза Демид Плахотин. Оба они накануне были вызваны в район, там ночевали и только что вернулись. Снова пошли объятия, поцелуи, похлопывания по спине. Настасья Мартыновна засуетилась с соседками, освобождая двум председателям место за столом.
— Ты, Данилыч, правильно сделал, что вернулся в Огнищанку, — сказал Длугач. — Человек ты, как говорится, образованный, разные книжки читаешь, мы до тебя привыкли, доверяем тебе, и ты можешь немалую нам оказать помощь своими советами, особливо колхозу.
— Поначалу, как колхоз организовался, мы, как слепые кутята, тыкались то в один угол, то в другой, — сказал Демид Плахотин, — не знали, с какого конца до чего браться. То по едокам колхозные доходы делили, то по имуществу, которое люди в артель сдали. Сколько нареканий выслушали, ощупью, можно сказать, до истины добирались, потому что грамотешки у нас и зараз не хватает. На что товарищ Длугач или же я в Красной Армии служили, неграмотность свою давно ликвидировали, а как уткнемся носом в разные там балансы да бюджеты, головы у нас навроде дубовых чурок станут.
Длугач засмеялся:
— Прислали до нас из Ржанска одного грамотея за бухгалтера, а он одно знает: самогон глушит да девок щупает. Ну и подвел нас под монастырь, проворовался, сукин кот. Допрежь чем в тюрьму его спровадить, товарищи колхозники повели его до нужника и такой акварелью рожу ему разрисовали… Еле мы с Демидом спасли этого горе-бухгалтера от артельного трибунала. Ну, в Ржанске отмыли его в бане, как положено, а потом десять лет вляпали с конфискацией имущества — галстуков да зонтика…
Мрачный лесник Букреев махнул рукой, сказал сердито:
— У этого хлюста ничего и не было, он и наши гроши по городским ресторанам растрынькал.
Стол постепенно пустел, женщины, как это всегда бывает, отделились от мужчин и вели свои разговоры. Дмитрий Данилович слушал огнищан, рассказывал о Дальнем Востоке, а перед вечером, когда все разошлись, посидел на крыльце, покурил и побрел на холм, к тому полю в балке, первому полю, которое пятнадцать лет назад было выделено ему Огнищанским сельсоветом и спасло его семью от голодной смерти.
Балку он узнал сразу, но теперь на ее краях и дальше не было заметно ни одной межи. Везде, сколько было видно, темнела чистая пахота огромного колхозного поля.
Дмитрий Данилович постоял, опустив голову, грустно подумал: «Вот уж истинно — все возвращается на круги своя. Кажется, совсем недавно пахал я с сыновьями это трудное поле, сеял тут ячмень и пшеницу, а теперь вот и поле стало общим, и сыновья мои разлетелись кто куда, и старость подходит… А я снова на этом поле. И все же хорошо, что я вернулся сюда, где все меня знают, уважают за мою работу».
Потом он пошел на кладбище проведать могилу отца. Кладбище над прудом было объято благостной осенней тишиной, усыпано желтыми опавшими листьями. Кое-где подгнил, повалился окружавший кладбище ветхий плетень. Отцовскую могилу Дмитрий Данилович узнал по тяжелому кресту, сделанному из крепких дубовых бревен. В середине креста до сих пор торчало толстое ржавое кольцо. Дмитрий Данилович вспомнил старого Силыча, который делал крест умершему отцу, будто наяву увидел сугробы снега, по которому в ту страшную зиму брела на кладбище цепочка голодных людей, вспомнил все, что было пережито за пятнадцать лет, и, словно отгоняя от себя печальные мысли, сказал:
— Жизнь требует своего. Надо жить и работать.
Взнузданная нацистами Германия жила в ту пору своей жизнью, и слишком мало немцев понимало, что направляют их страну к пропасти. К пропасти, которая поглотит тысячи тысяч самих же немцев, что дым и пламя пожаров охватит их родину, и реки слез прольются на горячих развалинах, и останутся неутешными вдовами многие женщины, и неприютными сиротами останутся дети, и долго будет тяготеть над Германией страшное проклятие всех народов Земли.
А пока в немецких городах гремели литавры, трубили победные трубы, алые, с черной свастикой знамена реяли на улицах, железно чеканили шаг солдаты созданного Гитлером нового вермахта, и торжествующие нацисты славили своего фюрера и мечтали о покорении планеты.
Тысячи честных немцев были в те годы расстреляны, повешены, четвертованы палачами «верного Генриха» Гиммлера, тысячи томились в тюрьмах, концлагерях, где их пытали, издевались над ними, унижали их человеческое достоинство.
Были разогнаны профсоюзы. Принят тайный закон «об обороне империи», имеющий целью подготовку к войне. Введена всеобщая воинская повинность и «трудовая повинность». С лихорадочной быстротой строились танки, самолеты, подводные лодки. После так называемого «плебисцита» к Германии была присоединена Саарская область, а вскоре в нарушение Локарнского договора германские войска вступили в демилитаризованную Рейнскую зону.