— Я понимаю, — печально сказала Еля. — Но мне почему-то приходит на память этакая поговорка: пока взойдет солнце, роса очи выест…

Домой они возвращались молча. У калитки Андрей остановил Елю, обнял ее и заговорил тихо:

— Я знал, что тебе здесь не понравится. Это не город. Тут, в Дятловской, нет электричества, нет театров, асфальтированных улиц, телефонов, нет того, к чему ты привыкла. Но что прикажешь делать, Еля? Я избрал себе профессию агронома, а что ж за агроном без земли? Придется тебе мириться с жизнью в деревне, ничего не поделаешь. И потом, не всегда же мы будем сидеть тут при керосиновой лампе и ходить по колено в грязи…

— Пойдем, Андрей, я устала и хочу спать, — сказала Еля. — Извини меня, но, честное слово, дорога такая трудная. Хорошо, что я Димку с собой не взяла.

Еля уклонялась от разговора. Она понимала, что Андрей сейчас спросит ее о том, когда она думает переезжать в Дятловскую. Между тем жизнь в деревне страшила ее. Несколько лет, прожитых Елей в Пустополье, вспоминались ею как кошмар. Спасаясь от голодной смерти, Платон Иванович и Марфа Васильевна вынуждены были бежать тогда из города в деревню. Это был тысяча девятьсот двадцать первый год. Еле было десять лет. Невылазная грязь… Чадные огоньки свернутых в жгут тряпиц, которые мать опускала в жир, вытопленный из убитых собак и кошек… Твердые, как камень, лепешки с лебедой и опилками… Похожие на мертвецов, худые, озлобленные люди… Толпы нищих, истошный вой женщин, плач осиротевших детей — все это вспомнилось Еле сейчас, и все это она представляла как всегдашнюю жизнь деревни, изменить которую не в силах ничто. И вот теперь, когда этот кошмар стал, к счастью, далеким прошлым, Андрей хочет заставить ее и сына жить в деревне. Он, конечно, будет упрекать ее. Но заслуживает ли она упреков? Разве виновата она в том, что родилась и росла в большом городе? И разве такое уж тяжкое преступление любить театр, музыку, чисто подметенные улицы, парки, фонтаны, цветники, вечерние огни реклам? Разве плохо будет, если их сын, их Димка, будет учиться не в захудалой станичной школе, где, кроме пары колб, наверное, ничего нет, а в школе, где есть кабинеты, лаборатории, спортивные залы? И что же дурного в том, что он вместо пустых развлечений на деревенской улице станет посещать выставки живописи, слушать концерты в филармонии, бывать на литературных вечерах? Почему же этого всего не хочет понять Андрей? Почему он хочет подчинить жизнь жены и сына своему капризу? При желании он мог бы устроиться гораздо лучше, и они жили бы хорошо, дружной семьей, и ничто не омрачало бы их жизни… Сейчас отец с матерью получили просторную квартиру в городе, места в ней хватит на всех. Зачем же забиваться в эту глухую дыру, где только ветер, темень и грязь? Зачем сознательно губить себя?

Так думала Еля, стоя с Андреем у калитки Татариновых. Она ничего не сказала мужу, но он чувствовал ее настроение и по напряженному молчанию понимал, о чем она думает и что пока скрывает от него.

В темноте сеял мелкий, холодный дождь-. Шумели невидимые деревья. Тускло светился огонек керосиновой лампы в подслеповатом оконце Федосьи Филипповны.

— Пойдем, Елка, — сказал Андрей, — ты в самом деле устала. Сейчас поужинаем и ляжем спать.

Сняв перчатку, Еля на мгновение коснулась теплой ладонью его лица.

— Не сердись, пожалуйста… меня совсем разморило… Ты брился утром? Да? А уже стал колючий. Помнишь, как маленький Димка говорил? Ко-лю-кайка…

Она шептала бессвязные слова, знала, что в ответ на ласку он зацелует ее, слегка отвернулась, подставляя по привычке щеку, и он стал ее целовать, задыхаясь и радуясь тому, что она снова рядом, и он любит ее, и ничто в жизни их не разлучит.

— Пойдем, Рыжик, — прошептала Еля.

Федосья Филипповна ждала их. Жарко горела печь. У накрытого клеенкой стола сидела Наташа, старательно переписывая что-то из книги в тетрадь, но, как только вошли Еля с Андреем, она быстро глянула на них исподлобья, вскочила и, ни слова не говоря, порывисто взмахнув косичками, убежала в свою комнатушку. Федосья Филипповна убрала со стола Наташины книги.

— Садитесь, кушайте, — сказала она, кланяясь. — Я пышек напекла. А на окошке вон кувшин с молоком…

Поужинали быстро. Андрей думал, что Еля, которая только недавно говорила об усталости, сразу ляжет спать, но она попросила Федосью Филипповну зажечь старую лампу, ушла в комнату Андрея, открыла чемоданы, застелила матрац привезенной накрахмаленной простыней, сменила наволочку, надела пододеяльник.

— Чистое белье я положу в шкафчик, — сказала она Андрею, — тут три пары. Грязное посылай мне, я буду отдавать в прачечную, потому что ваша деревенская стирка все превратит в тряпку.

Еля постояла у открытого чемодана, сказала с горькой улыбкой:

— Дура я все-таки… Набрала вот с собой платьев, сама не знаю для чего. Куда их тут надевать?

…Еля пробыла в Дятловской три дня. Когда Андрей уходил на работу, она сидела с Федосьей Филипповной, читала или уходила на берег Дона, а вечером подолгу гуляла с мужем.

Андрей провожал Елю через Дон. Ночью выпал снег, он расстилался на ледяной реке ровной белой пеленой. Вот и берег… Ветви деревьев под тяжестью снежных хлопьев клонились к земле. Запряженные в легкие сани лошади нетерпеливо пофыркивали.

Андрей обнял жену.

— До свиданья, Елка, — вполголоса, чтоб не слышал кучер, сказал он. — Спасибо, что приехала. Когда же теперь тебя ждать?..

— Не знаю, — так же тихо сказала Еля, — наверное, попозже, весной. Ты же видишь, какая дорога…

— Да, конечно, — сказал Андрей. — Поцелуй Димку, передавай привет старикам и, очень прошу тебя, пиши почаще…

Он долго еще стоял на берегу, грустно вслушиваясь в удаляющийся скрип полозьев.

Затерянная среди холмов неприметная деревушка Огнищанка жила как всегда. Колхозники давно убрали скудный в то лето урожай, вспахали зябь, посеяли озимую пшеницу. Снега выпали рано, вскоре ударили морозы, голые деревья покрылись инеем. Деревня словно вымерла. Только по утрам да перед вечером у единственного огнищанского колодца можно было видеть нескольких мужиков, которые поили сгорбленных от холода коров, а потом засыпанная снегом деревенская улица пустела, слышался только тоскливый лай собак.

Тоскливо было и в стоявшей на отшибе амбулатории, при которой жили Дмитрий Данилович и Настасья Мартыновна Ставровы. Все их дети разъехались, и они, привыкшие к большой, шумной семье, скучали. Общительными и разговорчивыми старшие Ставровы не были никогда, может только в первые годы их супружеской жизни, но, пока дети жили с ними, дом всегда был заполнен гомоном, смехом, разговорами. А сейчас в двух малых комнатушках целыми днями царствовала тишина.

После приема больных Дмитрий Данилович, поужинав, усаживался за свои медицинские справочники. Настасья Мартыновна, присев поближе к лампе, чинила белье и вязала носки. Лишь изредка пыталась она заговорить с мужем, но отвечал он неохотно, односложно, и Настасья Мартыновна, вздохнув, умолкала.

Дмитрия Даниловича печалило не только отсутствие детей. После возвращения в Огнищанку он долго бродил по двору, вспоминал все, чего лишился здесь в связи с отъездом на Дальний Восток. Кроме коней и коров, это и посаженные им деревья, и плуги, бороны, и каждый, даже самый незначительный предмет, добытый трудом его семьи. Ничего этого не осталось в опустевшем дворе амбулатории. Двор теперь был отделен кривым плетнем от принадлежавших когда-то немцу помещику Францу Рауху полуразрушенных коровников и конюшен, куда огнищанские колхозники еще в тридцатом году водворили обобществленный скот, но за шесть лет так и не удосужились отремонтировать коровники.

Больше всего Дмитрий Данилович жалел коней, которых, как ему рассказал об этом Аким Турчак, загнали до смерти в первую же колхозную зиму.

— Ты же, товарищ фершал, знаешь наших огнищан, — сказал Аким, — свою-то скотину они соблюдали, берегли ее да подкармливали. Как поставили мы коней в общие конюшни, сразу свары пошли, один свою кобыленку до работы не пущает, другой — свою. Кажен надеялся, что колхозы — дело временное, что вскорости все обратно по-старому пойдет. А тут еще статьи в газетах пропечатали про головокружение да перегибы. Ну, паши и порешили, что крестьянство опять на единоличное хозяйство повернут. А поскольку тебя, фершал, тут не было, то твоих коней отразу заездили, они за всех отдувались. Да еще дурачка этого Капитона Тютина за кучера поставили. Поначалу он запалил твоих лошадок, а потом вовсе загнал, и они аккурат под рождество подохли…