Унгерн приказал прорываться к Желтуре. Он бежал с поля боя в раскатах грома и вспышках грозы, под свирепым ливнем, оставив противнику почти все обозы.

Красные бросили в преследование все части, открыв собственный тыл. И генерал решил: это его последний козырь. Он повернул остатки бригад на север, надеясь поднять восстание среди забайкальского казачества и отплатить за поражение. Ординарцы повезли в полки приказ: быстро уничтожить учреждения и команды корпуса, захватить склады, и выйдя к железной дороге, взорвать ее.

Но одного, как оказалось впоследствии, не предусмотрел барон.

Комкор Экспедиционного Нейман в фантастически короткий срок успел сформировать из людей тыла пять резервных полков — чуть не три с половиной тысячи штыков и сабель, при орудиях и пулеметах — и перебросил в район Гусиного озера 232-й полк 26-й Златоустовской дивизии и 7-й Особый отряд.

Обе стороны понимали: наступили решающие дни.

Утром тридцать первого июля восемнадцать сотен Унгерна окружили и атаковали 3-й батальон златоустовцев возле дацана Гусиноозерского. На помощь красным уральцам подоспели свои, и завязался нещадный бой, исход которого заранее знали и красные, и белые.

Андрей предупредил своих казаков (их осталось семь душ, в том числе и раненые), чтоб не лезли на рожон, а думали о своих очагах и семьях. Оренбуржцы согласно покачали головами: понятно.

Сражение южнее Гусиного озера пятого августа двадцать первого года было последней схваткой Россохатского в этой войне.

— Ша-а-шки вон! — прохрипел Унгерн фон Штернберг и, не оглядываясь, бросил коня вперед. В следующее мгновение барон вырвал из кобуры наган и выстрелил куда-то туда, где были красные, летевшие навстречу в густом пересверке шашек.

«Эк глупо-то как… — подумал он, тут же натягивая потихоньку повод. — Это лишь в беллетристике генералы да командующие впереди лавы скачут…»

И удрученно вздохнул: «Времена… в бога мать…»

Сегодня красные настигли его, появившись сразу с востока, севера и юга. Берегом озера быстро шли конники Рокоссовского и Щетинкина, влезавшие всегда в самое опасное дело, и бежать некуда, надо принимать бой.

Генерал бросил озлобленный взгляд на свои сотни: ему казалось, казаки топчутся на месте.

Андрей Россохатский не торопился в атаку. Он несильно ткнул своего жеребца шпорами, ослабил повод, и Зефир, поекивая селезенкой, вяло понес хозяина по пыли и жаре в мешанину боя.

Без труда поспевая за командующим, сотник бормотал про себя ругательства, впрочем, без особого зла. Он, будто в скучной молитве, поносил судьбу, Азию, невезение, ни в чем не повинного Зефира, норовившего с рыси перекинуться на шаг.

Андрей был уверен, что все пропало, если Унгерн — начальник Азиатской конной дивизии, хан и чин-ван Монголии — сам ведет остатки полков в атаку.

От сотни Россохатского мало что сохранилось, и он шел в дело, как и другие офицеры, в кучке со всеми, будто рядовой казак.

На левом фланге, особняком и без особой прыти двигался отряд Сундуй-Гуна. Малорослые азиатские лошадки перебирали ногами, как заводные игрушки, и Андрею казалось, что и жизнь не настоящая, и бой глуп и безнадежен, будто посредственная пьеса. И, кажется, именно в этот миг сотник понял, что никакой лихостью и самопожертвованием дела не поправишь, — и черт с ним, с этим делом! И голову уже саднила одна-единственная мысль: надо спасать шкуру. Одно, скажем, помереть старику-полковнику, и совсем другое — отдать богу душу в двадцать пять лет. Никакого резону!

Унгерн, скакавший впереди, рванул повод и поднял жеребца в стойку. Конь барона затанцевал на месте, пропуская в атаку забайкальцев и чахар князя Баяр-Гуна, хмурых, злых и растерянных после пленения и смерти своего командира.

Барон был невысок и худощав, и конь нес его без заметных усилий. Обычно злые и холодные глаза Унгерна сейчас туманились от душевной усталости, а рыжеватые брови он сдвинул к переносью.

Потомок тевтонских рыцарей, доброволец русско-японской войны, пьяница, храбрец и дебошир — барон Роман Унгерн фон Штернберг люто ненавидел, кажется, весь мир. Он поклонялся одной только монархии, и была злоба ко всему, что против короны, и бога, и слуг его на этой земле.

Андрей бросил последний взгляд на барона, окруженного офицерами и ординарцами, и проскакал мимо. И тотчас понял: теперь никакие команды ничего не могут изменить, каждый сам себе спасение и ангел.

Прямо навстречу Россохатскому кучкой летели три конника, и сотник, метнув взгляд на их лица, убедился: люди Чойбалсана. Узкие темные глаза всадников резали его ненавистью.

У одного из цириков была отличная строевая лошадь — только мускулы и кости. Вороная глянцевая кожа вспотела, но, даже покрытая пылью, казалась празднично красивой.

«Отнял, мерзавец, у офицера… — подумал сотник. — Ну, вот я тебя!».

Перед самой сшибкой монгол поднял коня в стойку и, опуская на передние ноги, занес клинок над головой Андрея. Россохатский выбросил навстречу цирику свою шашку.

Они долго кружили друг за другом, лязгали оружием, и Андрею наконец удалось резким ударом задеть монгола в плечо. Раненый выпал из седла, но еще несколько мгновений волочился за конем: нога запуталась в стремени.

Внезапно сотник ощутил, что смертельно устал, что всем существом его владеет странное равнодушие — и к собственной судьбе, и к исходу боя, ко всему на свете. Но тут же эта мгновенная слабость прошла, и он снова весь внутренне подобрался: сбоку мелкой рысью, даже будто бы трусцой, точно примериваясь, двигался чубатый здоровенный казачина в фуражке с красным околышем.

Все, что было потом, почти совсем выветрилось из головы Андрея. Он в кого-то стрелял, снова рубился, а затем с удивлением обнаружил, что скачет на крайнем пределе, уходя от погони. Ему казалось: слышит хриплое дыхание у себя на затылке, и оно хлещет его страхом, жестким, как плетка.

…Придя окончательно в чувство, Андрей заставил себя тщательно оглядеться, осмотрел наган и заполнил пустые гнезда патронами. Он ехал в совершенном одиночестве по бурой пади, на которой изредка темнели островки деревьев, ошпаренных зноем.

Внезапно за спиной раздалось ржанье, и Россохатский кинул пальцы на эфес шашки. Но тревога оказалась напрасной: с востока его догоняла, храпя и оголяя зубы, вороная сухопарая кобылка. Она бежала за ним одна, без седока, все дергала губами, точно обожгла их в лютом пекле боя. Чудилось, лошадь болезненно хохочет и захлебывается смехом.

«Того монгола вороная… — подумал сотник и вдруг озлился: — Привязалась, сука…»

Зефир косил огромными, не остывшими еще после боя глазами на кобылку, пытался ржать, но Андрей рвал ему губы удилами, и жеребец умолкал, злобно всплескивая передними ногами.

Солнце скатывалось к горизонту, краски дня становились спокойнее, мягче, и Россохатскому померещилось, что на душе у него тоже стало тихо. Однако дернула сердце жесткая мысль: «Похоже, трус. Бежал…»

Подумав, стал защищать себя: «Ерунда! Не в плен же сдаваться! Полки разбиты, барон, пожалуй, мертв или скрылся. Что же мне оставалось делать?..»

Но тут же почти явственно увидел в упор зловещее нездоровое лицо генерала Унгерна. Роман Федорович смотрел на своего сотника воспаленными глазами, и в них закипало бешенство, почти истерика.

Россохатский огляделся еще раз. Зефир вез хозяина шагом по сыроватой пади, празднично желтой и розовой от цветения примул и лютиков.

В маленькой, но густой роще Андрей остановил коня и спрыгнул на землю. Он долго и с подозрением всматривался в горизонт на юго-востоке и наконец успокоенно вздохнул: долина была пуста. Только вороная кобылка в отдалении пыталась щипать траву, но ей мешали удила, и она сердито потряхивала головой.

«Куда еду? — уныло подумал сотник. — Похоже, на север, к Байкалу. Прямо в лапы к красным. Впрочем, какая разница?.. Красные везде…»

Андрей вяло погладил Зефира по шее и внезапно решил: нет ничего худого в том, что он, Россохатский, спасает, как может, свою жизнь. В конце концов, делу, которому он служит, нужны живые люди, а не трупы. «А, собственно, какому делу? — усмехнулся он, иронизируя над собой. — Все мои дела — моя шкура».