В мыслях не было никакого порядка, и они брели, будто битые солдаты, бог весть куда.

Сильно хотелось пить, но фляжка была пуста, и Андрей, вздохнув, достал из кармана пачку тонких куцых папирос. С наслаждением вдыхая дым дешевого табака, думал о том, что красные выиграли войну везде в России, и куда теперь ни ткнись — всюду ему один конец: пуля или веревка.

Что же делать? Бежать в Монголию? Нет. Если даже удастся обойти красных, наткнешься на цириков Сухэ-Батора. Спустят шкуру с плеч, не задумываясь.

После долгого размышления сотник понял: остается лишь одна тропка спасения — уходить в глушь Восточного Саяна, затаиться там, выждать, когда улягутся страсти. И тогда пытаться бежать через Монголию в Китай. У него есть конь, оружие, немного патронов — как-нибудь выкрутится. К тому же он вспомнил: еще в конце мая Унгерн говорил Резухину о Тункинской долине Иркута как об одном из возможных направлений войны. Генерал-лейтенант собирался проникнуть туда через Модонкуль на границе. Если полк Шубина или Бакич прорвались уже в Тункинские гольцы, Андрей может считать, что ему повезло. В кучке и бедовать веселее.

Однако пора ехать. После некоторого замешательства и внутренней борьбы Россохатский снял френч, спорол вшитые погоны. Конечно, лучше было бы совсем освободиться от уличающей его формы, но где здесь, в глухомани, достать другую одежду?

Теперь, когда он уже, кажется, твердо решил бежать в горы, путь туда показался немыслимым. Возможно, удастся уйти от погони и не сломать шею на переправах через дикие реки Саяна. А дальше? Горстка патронов, полпачки папирос и немного сухарей — разве с таким запасом пускаются в дальнюю дорогу?

Андрей усмехнулся: «Хочешь не хочешь, а бежать надо».

Он сошел с коня, обтер его спину и бока жесткой травой, потерся щекой о пыльную гриву жеребца. С губ Зефира падала желтая бестелесная пена, он изредка позвякивал удилами, будто жаловался хозяину, забывшему расседлать его после боя.

«Ну, ладно, нечего хныкать, — подумал Андрей. — У каждого человека в жизни есть полоска неудач. Все хорошо у гениев и дураков».

Он подтянул подпругу и тронулся в путь.

Командир эскадрона Степан Вараксин приметил картинно красивого сотника раньше, чем оба они схлестнулись в конной атаке. Жеребец офицера, дымчато-серый, в яблоках, косил налитыми кровью глазами, храпел, и пена кипела у него на губах. Офицер бил шашкой по шашке узкоглазого монгольского конника в островерхом малахае, пытаясь открыть у того голову или плечо для решающего удара. Но монгол на вороной кобылке сильно отбивался, и конники крутились, будто тяжелые мельничные жернова в тесном чреве ветряка.

Бог знает, сколько могла продолжаться эта стычка, но монгол допустил оплошку: резко рванул повод, кобылка круто подалась влево, подставив под удар плечо седока. В тот же миг сотник привстал на стременах, и его шашка, блеснув боковиной, задела цирика.

Монгол тотчас выпал из седла, но волочился на стремени.

Кобылка, скаля зубы, рванулась из боя, и ее хвост относило ветром.

Вараксин ткнул Каина шпорами, бросил повод на луку седла и кинулся навстречу сотнику. В те несколько секунд, что пролетели до сшибки, Степан успел сунуть кольт в кобуру — в ближнем бою стрелять опасно — заденешь своих, — и, сдавив жеребца шенкелями, выхватил шашку из ножен.

Россохатский вовремя заметил угрозу, и они сошлись вплотную, гремя оружием и ругаясь нещадными короткими словами, которыми полон бой и которые потом никто не помнит.

Офицер, казалось Вараксину, явно устал. Он отбивал шашку Степана уже без ожесточения, потное, грязное лицо сотника онемело, как маска. Вараксин знал, что теперь им не разойтись, и готовил тяжелый и резкий удар, в который вкладываются вся злоба к врагу и все отвращение к собственной смерти.

Но на выручку офицеру бросились казаки, к Вараксину тоже пришли на помощь свои, и все завертелись, заколыхались в неистовом вихре ручного боя.

Уже вскоре Степан с удивлением увидел, что сотник вовсе не так измотан, как показалось. Один из красноармейцев — молоденький китаец, весь в багровых пятнах возбуждения — сорвал из-за плеча трехлинейку, норовя на ходу выстрелить в неприятеля. Но прежде, чем юнец успел упереться ногами в стремена и положить винтовку на левую полусогнутую руку, офицер занес клинок над его головой.

Вараксин перехватил шашкой удар сотника, и это спасло мальчишке жизнь. Затем офицера и Степана растащил бой, и они на время потеряли друг друга из вида.

В последний раз командир эскадрона заметил сотника, когда уже стало ясно, что Унгерн проиграл сражение.

К исходу жаркого августовского дня, измотанные переходами и неудачами, сильно изрубленные в бою, полки барона кинулись по долине реки Иро на Покровку. Вероятно, генерал рассчитывал прорваться в падь Ичетуй и бродами Джиды уйти в глубину Монголии.

Казаки пятились и бежали, преследуемые артиллерией и стрелками красных, на юго-запад. Но сотник, с которым атака свела Степана, мчался почему-то в обратном направлении, к Байкалу. Скакал в одиночестве, нахлестывая коня и не оборачиваясь. Это было странно, будто у него помутился разум и офицер собирался пробиться к Иркутску и сдаться там в плен.

Однако вскоре Вараксин забыл о сотнике. Казаки и монголы Унгерна, кое-как прикрываясь арьергардом, спешили вырваться из петли, которая уже захлестывала их.

Красные преследовали врага, и в долинах, даже в распадках закипали короткие свирепые бои.

Унгерн попытался прорваться через боевые порядки 105-й бригады в районе Ново-Дмитриевки, но напоролся на многослойный артиллерийский огонь. Комбриг Терпиловский сам корректировал огонь пушек, и в двух полках барона зияли бреши, которые уже нечем было закрыть.

У бегущих остался единственный путь — тропы Хамар-Дабана. Седьмого августа, растеряв в горах людей и обозы, барон вывел две тысячи верховых к поселку Капчеранка, пробился к Модонкулю и ушел в Монголию.

Командир Экспедиционного корпуса Нейман бросил в погоню за Унгерном все, что мог: два полка кубанцев, 104-ю стрелковую бригаду, небольшой партизанский отряд Петра Щетинкина и 35-й кавполк Константина Рокоссовского.

В свою очередь, командарм-5, стремясь отрезать Унгерну путь в Западную Монголию, приказал выдвинуть один из полков 26-й Краснознаменной Златоустовской стрелковой дивизии и крупный монгольский отряд в долину реки Эгин-Гол. Из Ван-Курена к Селенге, навстречу барону, форсированным маршем продвигался 312-й советский полк.

Степан Вараксин в эти дни получил приказ начдива-26 оставить свой эскадрон и прибыть в штаб Неймана. Комэск назначался делопроизводителем особого делопроизводства по сбору военно-исторических документов при штабе корпуса.

Степан представил себе сотни всяких бумажек, дыроколы и скоросшиватели, которыми ему теперь предстояло  к о м а н д о в а т ь, и побледнел от гнева. Он ехал в штаб корпуса, твердо решив отказаться от должности и даже устроить скандал.

Восьмого августа Степан, утомившись сам и упарив Каина, прискакал в Ново-Дмитриевку, куда перебазировался полевой штаб Экспедиционного.

Злой и взволнованный входил Вараксин в дом, где находился штаб.

У стола, на котором аккуратно лежали карты и цветные карандаши, стоял молодой человек, почти юноша, с орденом Красного Знамени на левом кармане френча. Он негромко беседовал со штабистами, иногда отдавал распоряжения или спрашивал совет. Ни в одежде Неймана, ни в его позе, ни в том, как говорил, не было и тени того высокого положения, которое занимал комкор.

Степану показалось, что он когда-то встречал этого человека.

— Садись, — сказал Нейман, кивая на вытертый до блеска стул. — Расскажи о себе. Немного.

— Не пойду я на делопроизводство, — не отвечая на вопрос, проворчал Вараксин. — Это насмешка, товарищ.

— Отчего же? — улыбнулся Нейман. — На войне и не такое бывает. Поверь, на новой должности конь и оружие понадобятся тебе не реже, чем в эскадроне.