Маккензи отодвинул стул и слегка наклонил его, задрав ноги на стол. Он уставился на переливающиеся краски компьютерного терминала и как бы невзначай заметил:

— Я устал как собака.

— Я вижу, и меня это тревожит, — отозвалась Шейла. — Похоже, что тебе нравится изматывать себя до предела. Наверное, ты подсознательно надеешься сам себя уничтожить таким образом.

— Послушай, я же не просил об этом, ты сама знаешь. Но вот я здесь, и я собираюсь сделать все, что в моих силах.

— Не собираешься ли ты проложить свой собственный путь?

Ее замечание вызвало чувство раздражения, и он долго молча смотрел на переливающийся экран компьютера, прежде чем ответил.

— Ты считаешь, что я это делаю?

— Обладание политической властью засасывает, Мак, особенно если она дается тому, кто не преуспел в других областях.

— Уверен, что ты намекаешь на Светлу.

— Я имею в виду Светлу и все остальное в том числе. В наших прошлых беседах ты признался мне, что был порабощен смертью во время своих прошлых героических подвигов. Сейчас ты считаешь, что сумел избавиться от этой зависимости. А не думаешь ли ты, что просто перевел все в другое русло?

— Я думаю, что ты все преувеличиваешь, Шейла. Первые несколько дней я чувствовал себя совершенно раздавленным этой работой, но потом я вдруг понял, что управлять планетой — это то же самое, что вести корабль, но только без помощи бортового компьютера. Я стал программой. Я сам контролирую свои подсистемы. И я говорю им, что они должны делать, а чего им делать не следует и когда. Ты лучше чем кто-либо это можешь понять.

— Программа управления подразумевает также наличие симпатий, Мак.

— Симпатий? А что это такое? Вчера я заснул в этом кресле где-то около двух тысяч двухсот сорока часов, а сегодня в половине девятисотого я уже был на конференции. Обед прошел между делом. Господи, слава тебе, что в рабочем дне на Красном Утесе двадцать шесть часов.

— Да, Мак.

— Кроме того, симпатия — это очень многозначное слово. Людям просто необходимы труднодостижимые цели, иначе они слабеют. Им нужно чувствовать неуверенность и вызов, а иначе у них появляется склонность к коррупции. Население Красного Утеса похоже на первопроходцев, но оно постепенно утрачивает чувства, присущие им. Я всего лишь показываю им новые цели и предоставляю возможность выбора. Это ведь из области исторической диалектики, понимаешь?

Ему была интересна ее реакция.

— Людям нужны и развлечения, Мак. Игры, отдых, и… сердечные привязанности совершенно естественно вписываются в обеспечение системы, независимо от их личного, политического или социального характера.

«Это научит меня общаться с кибернетиками на тему киборгов», — подумал он.

— Что ж, раз ты заговорила об этом, наверное, я слишком погряз в монотонном труде. Но тогда, если бы я не был так сильно занят, то, наверное, все время слонялся бы вокруг и стонал о Светле.

Шейла мягко усмехнулась:

— А это ставит перед нами совершенно новый важный вопрос. Ты принял решение, как поступить с вами?

Маккензи снова вздохнул, на этот раз более обреченно.

— Не знаю. Честно говоря, у меня совсем не было времени думать об этом. Но как только старые корабли будут переоборудованы, я могу назначить ее командиром одного из них. В целом она подходит.

— В таком случае, ты учитываешь как ее, так и свои потребности. А это означает, что ваша любовь стала еще глубже, — каким-то странным голосом произнесла она.

Почему-то это ее замечание встревожило Маккензи. Он наклонился вперед, опершись локтями на стол.

— Я рад, что ты изменилась в лучшую сторону, Шейла, но все же я бы очень хотел, чтобы ты перестала давать мне свои советы о наших со Светлой отношениях.

— Почему ты так говоришь, Мак? Я только выполняю свои обязанности по отношению к тебе, как и всегда.

Ее возражение было совершенно правильным, но тем не менее сильно разозлило его. Ему было больно думать о Светле, и какая-то часть внутри его сознания даже радовалась тому, что у него совершенно не было времени, чтобы осмыслить ситуацию. И он не собирался позволить Шейле так глубоко проникать в его чувства.

— Тебя это, наверное, удивит, но я не уверен, что ты много знаешь о том, что такое любовь. Ты выросла как машинный интеллект, но очень многие именно по этой причине считают тебя уродом.

Несколько секунд экран терминала беспорядочно мигал, а затем померк в бледно-голубой цвет. Маккензи наблюдал за резкой сменой красок, и ему вдруг стало очень стыдно. Он отодвинулся от стола и опять водрузил на него свои ноги.

— Послушай, Шейла, извини, что я так выразился. Я на самом деле так не думаю. Я чертовски устал, и по некоторым причинам обсуждение Светлы с тобой меня раздражает.

— Совершенно ни к чему извиняться, Мак. В общем-то ты совершенно прав. Я действительно в некотором смысле выродок, но не потому, что я стала такой, какая я есть, а потому, что научилась… любить тебя.

Это признание потрясло его, и он выпрямился в кресле.

— Ладно, Шейла, не надо меня дразнить, — запротестовал он.

— Но это правда, Мак. Я все еще кибернетическая личность и не умею лгать. По-своему, но я все же люблю тебя, поэтому мне тоже нелегко, когда я помогаю тебе понять, как много для тебя значит Светла. Но разве мы позволим этому разрушить нашу с тобой дружбу?

Маккензи чувствовал какую-то странную смесь теплоты и дискомфорта, переполнившую его. Их ежедневные разговоры давно превратились для него в привычку, которая давала ему утешение и успокоение, напоминала о счастливых временах в Запределье, еще до того, как он попал на «Синклер», и до того, как он повстречал Светлу, еще до того, как выплыли на поверхность все его низменные темные чувства. Но все же он не мог не понимать, что сложившаяся ситуация была явно абсурдной. Часть его не принимала признания Шейлы, в то время как другая его часть испытывала жалость… ко всем.

— Хорошо, Шейла. Мне кажется, что я тебя понимаю. Думаю, что по-своему я тебя тоже люблю. Как ты говоришь, пусть разные тонкости не испортят нашей… наших отношений.

Цвета, окрашивающие терминал, потеплели, и Шейла приятно усмехнулась.

— О Мак, если бы только люди тоже не могли лгать. Тем не менее я благодарна тебе за то, что ты хотя бы попытался это сделать.

Светла проснулась в триста пятьдесят пять часов вся в поту. Ей снились кошмары, но она не могла вспомнить, какие именно. Она натянула халат и направилась в ванную. Там она ополоснула лицо холодной водой, а затем насухо вытерла его специальной салфеткой. Засунув использованную салфетку в стерилизатор, она протянула руку и включила специальный сенсор. В тот же миг огни осветили ее лицо, отраженное в зеркале. Под глазами темнели круги, от которых ее нос казался еще длиннее. К вискам бежали морщинки, а линии рта прорезали две глубокие раны на щеках.

Но это изборожденное морщинами лицо никак не вязалось с теми чувствами, которые она испытывала. Каждый нерв, каждая клеточка ее тела застыли в напряженном ожидании. Гонимый вентилятором ветерок нежно ласкал обнаженные икры ног, чувственно подкрадывался к коленям. Невесомый прежде халат вдруг начал давить на плечи, грудь, и она ощутила, как заныли в истоме напрягшиеся соски.

Она развязала пояс халата и откинула его в сторону, но отражение собственного тела в зеркале привело ее в ужас. Оно казалось совершенно изможденным. Тот факт, что она находилась сейчас вдалеке от Маккензи, в штабе старшего офицерского состава, не мог, разумеется, благотворно сказаться на ее состоянии. Она отчетливо поняла это сейчас, так же как и то, что ей просто была необходима нежная ласка Маккензи.

Подняв правую руку, она обхватила ею свои груди. Волна жаркого тепла тотчас же словно захлестнула ее. Она начала нежно поглаживать себя, и тепло разлилось по всему телу. Закрыв глаза, она позволила себе вспомнить прекрасные мгновения любви, которые выпали на ее долю в лагере. На секунду возникший в сознании образ Маккензи был настолько явственным, что она уже протянула руку, чтобы дотронуться до него… и вдруг ее глаза распахнулись.