— Только дополз я до кустиков, — рассказывал потом Вася, — как немцы открыли артиллерийский огонь. Я залез в брошенный окоп и не мог поднять головы. И даже не видел, когда наши отошли, только смотрю — солдаты в немецких шинелях приближаются. «Ну, — думаю, — попал в окружение». Струсил я малость. В руку, вдруг чувствую, меня ударило, и левый рукав стал мокрый. Поглядел — кровь. А боли особенной нет. Я сообразил: ранен в мякоть. Кое-как перевязал руку и стал думать, как пробраться к своим. Очень волновался о деде — вдруг он уйти не успел и попал в плен? Сначала решил, что лучше всего ночью идти. Набрал веток, замаскировался. Еды у меня было много — целых два термоса с супом. Когда темнеть стало, решил я к своим пробираться, да тут опять появились немцы. Они совсем близко подошли к моему укрытию, и я уже приготовил было гранату, но меня не обнаружили. Решил дождаться утра. Когда рассвело, я высунул голову и стал разглядывать местность. Справа врагов не было видно, впереди, несколько левее, метрах в ста фашистские солдаты ведут огонь по нашим позициям. Я подумал, если мне удастся проползти до оврага, то смогу уйти от врагов… Одного опасался, как бы свои не подстрелили. Выломал я палку, привязал к ней носовой платок и, прижимаясь к земле, пополз к оврагу…

Ну, а что дальше было, вы сами знаете.

— Что это, думаю, за фигура ползёт с белым флагом? — продолжил старшина из второго батальона, а мне ребята шепчут: «Это не иначе как фашистская выдумка. Стреляй!» Посмотрел я в бинокль — вижу, ползёт какой-то мальчишка. В руках что-то белеет. Дополз, еле на ноги подняли: ослаб от ранения. «Откуда ты?» — спрашиваем. «Из окружения». — «Кто ты?» — «Повар из первого батальона». Связался я с первым батальоном, а там, оказывается, уже тревога: пропал мальчишка, думали, что погиб.

Вечером в санчасть, куда отправили Васю, пришла целая делегация от первого батальона. Дед Игнат только вытирал непроизвольно катившиеся слёзы и повторял: «Ах ты, пострел! Кашевар ты мой дорогой!»

Однажды с радистом и автоматчиком мы возвращались с передовой на КП. Смеркалось. Противник обстреливал наши позиции из пушек и миномётов.

Внезапно наступила такая тишина, что в ушах зазвенело.

У нас было железное правило: даже в те редкие минуты, когда не стреляют, всё равно нужно передвигаться осторожно. Мы знали, что гитлеровцы внимательно наблюдают за пристрелянными участками. Как только они заметят повозку, автомашину, даже человека, сразу открывают огонь.

Пробирались глубокой лощиной. Пахло сырой землёй, прелыми листьями и ещё чем-то неуловимым, осенним. Даже кислая пороховая гарь не могла заглушить этого крепкого осеннего запаха.

Не прошли мы и половины пути, как снова начался обстрел.

Шедший со мной радист пытался связаться с первым батальоном. Он монотонно повторял в микрофон:

— Роза, Роза! Я — Сирень, перехожу на приём.

Пока радист налаживал связь, я наблюдал за лощиной. Неожиданно из-за кустов вынырнул странно одетый боец: из-под плащ-палатки мелькали чёрные брюки и потрёпанные ботинки. Ка голове чёрная кепка, через плечо туго набитая сумка от противогаза. Приглядевшись, я увидел мальчишку.

— Куда ползёшь? Кто ты такой? — спросил я его, когда он подбежал ближе.

Мальчик молчал, видимо решая, как поступить: докладывать по уставу или удирать.

В этот момент радист поймал «Розу» и позвал меня. Поговорив, я обернулся и увидел, что мальчишка о чём-то шепчется с автоматчиком.

— Так откуда же ты? — опять спросил я.

— Я из роты связи, несу письма на передовую.

— Как тебя зовут?

— Гриша Ермаков.

— Сколько лет?

— Четырнадцать.

Я задумался. Пускать на передовую мальчишку опасно.

Гриша заметил моё замешательство.

— Товарищ командир! — сказал он. — У меня есть письма солдатам, которые ждут их более двух месяцев. Разрешите раздать, ведь солдаты ждут их… очень ждут. А я знаю, где находятся бойцы, и маскироваться умею. Вы не сомневайтесь, я доберусь.

Вернувшись в штаб полка, я вызвал командира роты связи Потапова.

— Что же будем делать с пареньком дальше?

— Решайте, товарищ майор. Прикажете отправить в тыл — отправим. Только надо его обязательно в какое-нибудь военное училище устроить или в спецшколу. Ведь паренёк — прирождённый солдат, да и смекалистый очень. А вообще, товарищ майор, я от всего личного состава роты попросил бы вас — оставьте его под нашу ответственность. Его у нас, знаете, как все любят. Уж больно он смышлёный да старательный. Ведь спать не ляжет, пока последнее письмо не вручит, не теряет связи с нашими ранеными, знает номера госпиталей, куда их отправляют, письма им пересылает и сам пишет от себя, понимает, что раненому весточка от друзей дороже всего.

— Хорошо, — согласился я, — пока оставьте у себя, но на передовую старайтесь не пускать. Да подберите по росту форму.

Не успел командир роты уйти, как вернулся Гриша. Я предложил ему чаю. Мы разговорились. В тот вечер Гриша и поведал мне горькую историю своей жизни.

Я слушал его, полуприкрыв глаза. Постепенно сидящий передо мной мальчик в плащпалатке, с брезентовой сумкой через плечо как бы отодвинулся куда-то.

И передо мной замелькали кадры короткой, но такой героической жизни.

…В лесу на пожухлой листве, свернувшись в комочек, лежит парнишка. Лицо почернело, осунулось, под глазами тёмные круги. Одежда висит лохмотьями, ботинки рваные, грязные. Видно, много пришлось ему пройти. Далеко позади осталась родная деревня, и вернуться туда нельзя. Остался один путь — на восток.

Он прилёг отдохнуть и никак не может подняться. Лес угрюм. Деревья тоскливо шумят под осенним ветром. Нужно встать, но сил нет, до того он устал.

Мальчик дремлет и вспоминает недавнее прошлое: как всё было хорошо и спокойно. Гриша босиком бежит по улице, щедро политой тёплым летним дождём. Тучи ушли, только на горизонте чуть-чуть дрожит лёгкое марево. На дороге сверкают зеркальные пятна луж. Какое это удовольствие — ходить босиком по влажной тёплой земле!

Вот уже и солнце ушло к горизонту. Возвращается стадо, поднимая пыль. Пахнет молоком и подсыхающими травами, небо темнеет, и на нём загорается яркая звёздочка. После спокойного дня приходит спокойная ночь.

А потом… Словно огненный вихрь ворвался в тишину летнего дня… Внезапно ударила по селу фашистская артиллерия. Мать стояла у колодца, когда в грудь ей попал осколок. Падая, она успела только протянуть руки и жалобно прошептать: «Гришенька…» Глаза у неё потускнели.

В вечеру в село пришли немцы и приказали вырыть общую могилу, куда свалили всех убитых в тот день.

По селу пошёл слух: из окрестных деревень угоняет враг молодёжь на каторгу. Что такое «каторга», ребята никогда не слышали. А как увидели заплаканных, беспомощных девушек под конвоем немецких автоматчиков, так всё поняли.

В этот день никого из деревни не выпускали. Но разве мальчишек удержишь? Ползком огородами пробрались они к лесу и бегом на железнодорожную станцию.

Спрятавшись в полуразбитом бомбой пакгаузе, они видели, как втолкнули людей, точно скот, в товарный вагон. Какая-то девушка упала и забилась на земле:

— Ой, мамочка, родненькая!

Её грубо подняли и втолкнули в вагон.

Глухо стукнули двери, высоченный рыжий немец деловито закрутил проволокой дверные скобы. Гукнул паровоз, пробежал по составу от головы до хвоста буферный лязг, и поезд медленно двинулся, увозя на каторгу родных и близких. С ними была и Гришина сестра.

— Видал, в вагонах голый пол, даже соломки не бросили, — сжимая кулаки, прошептал Миша Прохоров.

— Да им и лечь-то нельзя, набили как селёдок в бочку. Всю дорогу стоять придётся, ответил конопатый Ванюшка Скворцов.

«Вот она какая, каторга», — подумал Гриша.