— Вот видишь, и тебе, и мне хорошо.

Иннокентий Сергеевич с чрезвычайным бережением унес и упрятал деньги в железную зеленую шкатулку. Ивану Ивановичу хотелось спросить Лючевских, зачем они живут на земле и к чему им, бездетным, капиталы, но так и не решился.

— Народ не умеет жить, — сказала Анна Сергеевна назидательным тоном, который возвышал ее, по ее представлению, над демьяновскими обывателями, — такой народ требует поводырей.

Иван Иванович кашлянул, постоял с минуту и, встретившись с хитрыми, насмешливыми черными глазами старухи, вышел, почувствовав облегчение на свежем воздухе.

Через час порог Лючевских переступила Евдокия Кошелева — пожилая женщина с усталым рябоватым лицом, покрытая желтым цыганским платком, тоже их должница. Евдокия, смущаясь, не так уверенно, стараясь за что-нибудь не задеть, подобралась к креслу Анны Сергеевны.

— Принесла? — ласково спросила Лючевская.

— Казни, Сергеевна, сегодня нема денег. Подожди неделю.

Иннокентий Сергеевич высунулся из-за шкафа, издал какой-то звук и покачал головой.

— Странно ты говоришь, Евдокия, очень странно: деньги нужны всем и нам — тоже. Мы люди — старые, бедные. Как же ты этого не понимаешь? Нехорошо, голубушка, грех! Это все равно что ограбить; тебе поверили, дали, а ты слова своего не держишь. Муку спрячь, бог видит, что нехорошо, — к старости Анна Сергеевна начинала путать речь и мешать слова. — Не ценишь доверие. Скверно, погано, голубушка! Что же, прикажешь к участковому? Так мы можем обратиться и сейчас же прямо. Чего ждать? Ты уж на месяц просрочила, мы поверили и, видно, дураки. Зря. Совсем зря. Бог свидетель.

Иннокентий Сергеевич покивал лысоватой головой: мол, действительно зря.

— Ай вы с голодухи помираете? — встопорщилась Евдокия, хлопнув обеими руками себя по тощим стёгнам.

— И говоришь, голубушка, тоже нехорошо, — вздохнула Анна Сергеевна. — Стыдно тебе!

— Уж как умею. Науков не проходила.

— Мы ведь не желаем с тобой быть в ссоре, — Анна Сергеевна улыбнулась еще раз как можно мягче. — Да, не желаем. Ты нам тоже кое в чем помогала. Мы помним, — она дотронулась своей немощной рукой до жесткой руки Евдокии. — Мы, милая, люди культурные, как ты хорошо сама знаешь. Надо бы идти сейчас к участковому, да не позволяет моя доброта.

— Надо бы, — вновь кивнул головой Иннокентий Сергеевич.

— Но мы воздержимся и поверим. Через неделю ты, конечно, не принесешь. И я тебе назначаю срок через десять дней.

— Срок приличный, — подал голос из-за шкафов брат.

— Ей-боженьки, через неделю! Никак не поздней! — обрадовалась Евдокия, чувствуя в себе какое-то мелкое чувство униженности и одновременно стыдясь его и желая показать свою гордость. — Обязательно, Сергеевна, через неделю. Слово даю. У меня слово — закон. Ты только не серчай, говорю. Все до копеечки поднесу, новенькими, вот увидишь. Ты ведь любишь такие, я знаю.

— Новые, верно, люблю, — подтвердила Анна Сергеевна.

Через неделю, как ни крутилась, Евдокия пятьдесят рублей не смогла добыть. Пришла она вовсе притихшая, как-то боком, спотыкаясь, под прямым взглядом старухи Лючевской приблизилась к ее креслу.

— Пока… нету. Неувязка, Сергеевна, — пробормотала она.

Глаза Лючевской остекленели.

— Ох, милая, пользуешься ты добротой моей! Ну что будем делать? Нам до пенсии не хватит.

— Мы на отдачу долга рассчитывали, а так не протянуть, — подтвердил Иннокентий Сергеевич. — Нипочем зря можем помереть, некоторым образом, с голоду.

— Красть же не могу я.

— Ты вот что. Ты, милая, должна извиниться перед нами, — сказала Анна Сергеевна подумав.

— Понятно. Извиняйте. А то как же? Я и прошу извиненья, — быстро проговорила Евдокия.

Глаза Анны Сергеевны встретились с братниными, и в их темной, тайной глубине родилось какое-то общее желание, и оба тонко улыбнулись; в эту минуту они о чем-то сговорились.

— Так, голубушка, извинения не просят. Ты, милая, пригнись, пригнись, сломи, сломи гордыню, это нехорошо, — почти в умилении говорила Анна Сергеевна.

— Ну пожалуйста. Извиняйте, — Евдокия поклонилась, пригнула голову.

— Ниже. Колени, колени, милая, согни, — подстегнула старуха.

Евдокия все еще не понимала их тайного желания — чего они хотели от нее?

— Ты что, может, на колени хошь поставить меня? — вдруг, вздрогнув, спросила Евдокия.

— Ничего зазорного в том нет, — высунулся с блаженной улыбкой Иннокентий Сергеевич.

Евдокия уперла руки в бока.

— Ну на том вы не попляшете, разлюбезные!

— Нехорошо, милая. Как ты выражаешься! Что же здесь плохого? В смирении — счастье. Ты перед собой очистишься, — тихим и по-прежнему ласковым голоском выговорила Анна Сергеевна.

— Я те очищусь… как бы сама не взвыла! — Евдокия шарахнулась вон, протарахтела тяжело по сеням и так хватила дверью, что где-то и что-то зазвенело, а Анна Сергеевна, не стерев умильную улыбку с лица, привскочила на кресле.

Евдокия прямо от них направилась к Тишковым.

— Ну и курва. На колени хотела поставить! — выпалила она с порога, не видя еще, кто в домишке у них. — Ну погоди, зараза! Нет, ты подумай — стань, говорит, на колени за долг!

Иван Иванович не удивился тому, что она говорила.

— Золотушники, что же ты хочешь?

— Я те дам колени, не опомнишься. Ведьма! У тебя я, Иван, деньжонок не перехвачу? Надо ж расквитаться.

— Сам перезанял. Я им четыре красных был должен.

— Пожгу их, гадов! Я ей, подлой, ужо отомщу!

— Этого не следует делать. Человек в мести счастья не сыщет. Они и так несчастны из-за своей алчности.

Евдокия все никак не могла прийти в себя и, выкрикивая ругательства, ушла домой.

В первых числах августа Иван Иванович получил письмо — под диктовку — сестры Марьи: «Приезжай, брат Иван, хоронить свое Колучово, ежели хошь». Сердце Ивана Ивановича тяжело ворохнулось в груди, и листок бумажки задрожал в его руке… Он долго, неподвижно и молча стоял, вглядываясь в тяжелую строку этой вести, точно стараясь постигнуть какой-то сокрытый в ней смысл, и одновременно укоряя себя за то, что давно уже не навещал родную деревню. Родительское гнездо, где жила сестра, еще было цело, и он чувствовал в себе крепость и душевную опору, — теперь же оно рушилось, и Ивану Ивановичу вдруг сделалось сиротливо и горько.

Дарья Панкратовна ходила в магазин и сильно испугалась, увидев печальное и расстроенное лицо мужа.

— Что стряслось? Ты что, Иван? — И, не ожидая его ответа, она вытащила из его руки листок. — Сегодня же поезжай, — сказала она, осознав сразу всю силу того чувства, которым был охвачен Иван Иванович.

Колучово находилось в двадцати километрах от Демьяновска. Старая, уже глохнущая, обросшая кустами ракитников и лозняков, краснеющая суглинками дорога то ниспадала в низины, то взбегала на бугры, то тянулась по равнине между уже желтеющих хлебов. Иван Иванович только половину пути проехал на автобусе; в деревне Мясники он нарочно вышел из него, решив до Колучова идти пешком, чтобы поближе рассмотреть, что открывалось тут его глазам нынче. Боже, как много было кругом земли! Хоть и не богатой, суглинистой и постной, но все-таки плодоносящей, и он поразился ее просторности и широте не потому, что плохо знал ее раньше, а потому, что сейчас она вдруг предстала перед его взором необычно оголенной из-за больших порубок лесов и из-за исчезнувших деревень и сел. Все эти перемены произошли за такой короткий срок, за ничтожное время! Многие места он узнавал с трудом. От Мясников осталось штук семь почерневших хат, и к ним вплотную подступала уже гнувшаяся к земле рожь. Но деревня еще жила на свете, и в ней кричали петухи. В версте от нее вдоль дороги должно было находиться Анохино — большое и некогда торговое село, где еще в довоенную пору устраивались ярмарки. Пять лет назад, как помнил Иван Иванович, в Анохине стояло не менее двадцати хат, теперь же лежало ровное, засеянное льном поле. Одна лишь примета, по которой Иван Иванович узнал место, что здесь в действительности находилось Анохино, — были пять старых, поивших в речке зеленые свои косы ив. Иван Иванович постоял у крайней, с раздвоившимся стволом ивы; глядел в поле и думал, мысли шли светлые, но в них сквозила легкая печаль…