Было так тихо в поле! Издавала только тонкий звук вода в речке, да время от времени пробовали голоса полевые овсянки и сытые, крепенькие дрозды. Легкое теплое дуновение проносилось над кустами и метлами густо теснившихся вдоль дороги трав. Иван Иванович вздохнул и тронулся ровным шагом дальше. Впереди, за изволоком, призывно манила его к себе темнеющая стенка елового леса — то был Чистов Заказ, сильно памятный ему, когда он, грешный и выпивший, едва не замерз в санях в крещенские холода. Приближаясь к Заказу, Иван Иванович вспоминал, как боялся он этого леса. Да и не он один. Каких только ужасов не рассказывали про Заказ! Будто люди слышали, как говорила в этом лесу человечьим языком нечистая сила. В озерце, посередине Заказа, если верить молве, водяной утопил колучовскую грешницу — Марфу Сморгачеву; будто слышали потом, глубокими ночами, ее хохот на весь лес. В Заказе нашли удавленного Федьку Архипова, — говорили, что его, злого и беспутного, завел в петлю бес. Светлая улыбка сквозила по лицу Ивана Ивановича. Рассказы о Заказе, к его огорчению, уже не трогали его старое сердце, как раньше. Всемогущее время делает нас спокойными, трезвыми и рассудочными. Он вошел в Заказ, совершенно не узнавая его. Ему показалось, что над лесом пронеслась громадная буря. Несмотря на кругом видневшиеся тяжелые порубки, лес казался заросшим и задичалым. Еловый и березовый подрост, перепутавшийся с орешинами и бузиной, создавал сплошные, хаотические заросли. Глаз Ивана Ивановича отметил, что Заказ медленно, но неотвратимо погибал. То тут, то там дыбились кучи хвороста и бурелома. Сухостоя, погибших деревьев, было так много, что Иван Иванович перестал сокрушенно качать головою; травы переплетались с малинником и ежевикой и создавали живописный хаос. «Недолго ж тебе жить!» — с печалью подумал Иван Иванович о Заказе, оглядывая бесчисленные пни. Колеи тянувшейся через Заказ дороги едва проглядывали из травы. Явно глохнул этот старинный путь…

Впереди засветлело, и опять почуялся запах спелой ржи. Сразу от опушки шло яровое поле, и по другую сторону дороги под лучами солнца золотился лен. Уже лежала родная колучовская земля. Место, к которому он вышел, звалось Мокрым лугом. Стояли целыми гнездами милые ржаные полевые васильки, уже с шелково-темноватыми кисточками, какими они становятся к полному созреванию, бирюзой голубела свинячья цибулька, пунцовела веселая и нарядная мать-и-мачеха, лютовала в позднем, бабьем цвету иван-да-марья. «Силы-то сколько! Нет, брат, вовек жива земля!» — будто с кем-то споря, подумал Иван Иванович.

Дорога пошла уклоном, и за ветлами старых лип он увидел почерневшую, но все еще не порушившуюся водяную мельницу. Драночная крыша ее посутулилась и никла к земле, зиявшие дырами крылья тихо скрипели, будто выговаривая: «Хочу жить, хочу жить!» Внизу, где некогда с гулом скатывалась озерная вода, приводя в движение и в работу мельничные жернова, густо хряснула жирная осока. «Всему, брат, время!» — подумал Иван Иванович. Он поднялся на взгорье и тут с пронзительностью увидел не далее как в полуверсте свое Колучово. Теперь от него осталось девять хат. Чем ближе он подвигался к родительскому подворью, тем тяжелее становился его шаг. Весь бугор за речкой, где не так еще давно теснились дворы, был уже распахан и засеян льном. Хата сестры чернела крайней в бывшем проулке, выходя прямо в поле. Большая низинная луговина, где стояли пятистенные и крепкие дворы Ступиных и Лычковых, забурьянилась травою — метлы полыни и лебеды доставали Ивану Ивановичу до лица. Соломенная крыша сестриной хаты хоть и старая, но все еще прочно оберегала жилье. На другой стороне проулка стояла хата Мышкиных, тоже старая, но, как и сестрина, еще не пошатнувшаяся в своем основании; только и в том, и в другом дворах были выломаны плетни, что больше подчеркивало силу разрушения. Ниже по проулку стоял, светлея голубыми наличниками окон, небольшой, но опрятный домик Степана Северинова, — Иван Иванович знал, что всеми отверженный, ненавидимый старик там сидел теперь один. Когда-то, и не один раз, Северинов ходил в председателях колхоза, принес людям очень много зла и теперь, покинутый детьми и миром, доживал свою длинную беспутную и вредную жизнь. Редко показывался он во дворе, лишь по ясной, летней погоде вылезал из берлоги на свет божий и, сев на скамейку под окном, глядел недоверчиво и угрюмо вокруг. Иван Иванович долгим взглядом посмотрел на дом Северинова, показавшийся ему, несмотря на опрятность, нежилым. Мысли его прервал визгливый крик старух. Из-за угла выбежали три старухи, к ним поспешала четвертая — худая, в желтой кофте и босая. У этой был в руках ухват, служивший ей сейчас оружием. Она размахивала им, норовя достать до плотного мужчины — это был директор совхоза Карманов, — двигавшегося на некотором расстоянии и повторявшего одну и ту же фразу:

— Вы отсталые элементы! Прекратить галдеж!

— Я те смажу по сопатке, черт! — кричала старуха в серой кофте, приходя в еще большее ожесточение.

— Ишь чего вздумали! Порешить деревню! А вот такого не нюхал? — шедшая первой, высокая и рябоватая, старуха угрожающе надвинулась на мужчину.

— Гражданки старухи! — проговорил тот, должно быть теряя остаток терпения. — Есть вышестоящее решение. Деревня как точка ликвидируется, потому как нету перспективы… — Он не договорил, увернувшись от вжикнувшей хворостины, и Иван Иванович увидел свою сестру, выбежавшую с ожесточенным видом из-за ракиты; вдали, в переулке, хромала, поспешая на помощь, еще одна старуха в черной кофте и в калошах на босу ногу — Иван Иванович узнал Феклу Матвеиху. Мужчина в куртке и промасленных штанах, видно механизатор, подошел к директору совхоза Карманову:

— Может, маленько обождем?

— Давай доку́мент, что дозволяется ломать! Подай сюды! — закричала Фекла Матвеиха, размахивая руками.

Старухи угрожающе подступили к Карманову.

— Даю сроку два дня. Через два дня всем переехать, — сказал Карманов, глядя на особо воинственную Матвеиху. — Квартиры мы вам выделили. Чего еще надо? В пятницу утром трактор приедет рыть хаты. Тут будем строить птицефабрику.

— Чтобы без базару, надо понимать прогресс! — заметил завхоз Юзик, невысокий, худощавый, желчного вида человек в выгоревшем плаще, лет около шестидесяти; он важно, зажав под мышкой свой облезлый портфель, проследовал к газику за Кармановым.

Старухи, разгоряченные и взволнованные, продолжали стоять на месте, и, как видел Иван Иванович, в их сознании не укладывалось то, чего от них требовали: покинуть насиженные гнезда и переселиться в поселок Титково. Но ожесточение прошло, и все отправились по своим обреченным дворам. В Ямской стороне, где оставалась одна хата, лаяла с подвывом собака.

— Давненько не казал носа, Иван, — сказала Марья брату, входя с ним на свой затравевший, являвший признаки запустения двор. Плетень во многих местах скособочился, крыльцо подгнило и вросло в землю, кое-где под застрехами была повыдернута солома, однако хата все еще прочно и нерушимо стояла на своем основании. Все те же радовали глаз деревянные петушки на фронтоне и искусная оконная резьба — дело отцовских рук. В сенях стояли разные кадушки, сита, ступки и были свалены в кучу многочисленные сушеные травы и коренья с лечебными свойствами, в которых сестра Марья понимала толк. Сейчас все это громоздилось в хаотическом беспорядке, свидетельствующем о близком разорении и переезде. Еще более прочный и обжитый вид являла хата внутри, несмотря на вытащенный на середину скарб; на кровати перевязанная шпагатом вздымалась горой огромная красная перина, но пожелтевшие фотографические карточки по-прежнему находились на своем месте на стене между окошек и так же, как помнил Иван, теснились горшки с цветами и краснели анютины глазки на подоконниках. Особенно прочной, неизносной, хоть и с обившейся побелкой, выглядела русская печь.

— Все неуправка, сестра, — оправдывался Иван Иванович.

— Нонче всем отчегой-то неуправка. Куды-то, глупые, бегуть, — проворчала Марья, смахнув соринки со стола, видно намереваясь угостить чем-то брата.