Сильно изменился Иван Сергеевич. Тяжелые прошли годы. (Фото 1943 г.).

С бугра, где изба стоит, далеко видно…

Здесь надо сказать, что Иван Сергеевич никогда помногу не пил, но, как русский человек, поговорить об этом любил. Его рассказы постоянно касались разнообразной выпивки или заканчивались упоминанием о водочке (слово «водка» он не любил). Пусть читатель не придаст этой обычной мужской браваде большого значения и на меня не посетует, что, рассказывая об Иване Сергеевиче, я частенько буду говорить об этом.

Иван Сергеевич оживился, повеселел — видно, любо ему в знакомой обстановке и рад, что доехал, добрался до, кажется, неплохого места.

Сильно изменился Иван Сергеевич. Да и не удивительно, тяжелые прошли годы. Постарел, ссутулился, поседевшая бородка оттеняла черные насупленные брови.

Я устроил гостей в летней половине большой старой избы на берегу озера. Отдельно от хозяев, — так он просил. В тот же день подрядил и челнок, почти новый.

Жил Иван Сергеевич замкнуто, ни к кому не ходил, и к нему заходить, особенно первое время, стеснялись. На озере бывал мало, рыбу не ловил, утками не интересовался, да их почти не было.

В первый же день по приезде вытащил из длинного специально сколоченного ящика бортовой импортный мотор. Для челнока очень удобно: поперек бортов струбцина, на ней крепится сам мотор, а маленький двухлопастный винт выносится за борт, в воду, на длинном штоке.

Мотор поначалу капризничал, не заводился, но Иван Сергеевич его быстро и умело наладил. Я спросил, откуда он знает это дело. Он рассказал, что работал мотористом на самолете «Илья Муромец». В детские мои годы печатались в журнале «Огонек» фотографии «самого большого в мире, самого сильного аэроплана, русского, богатырского». И вот живой человек, который летал на нем. Стал для меня Иван Сергеевич человеком из легенды.

От нашей деревни ближайшая лавочка в пяти километрах. Работает в летнюю пору два раза: утром и вечером. Частенько рано поутру из Домовичей уходил в озеро челнок. Еле слышно урча слабеньким мотором, он плавно разваливал гладкую воду. На корме, не вынимая трубки изо рта, сидел Иван Сергеевич, на носу полулежала его спутница. Теперь, когда наше озеро с утра до вечера рычит металлом мощных подвесных моторов, я с нежностью вспоминаю уютный голос первого моторчика на озере Городно. В диковинку он тогда был, и каждый раз деревенские жители, прикрыв от солнца глаза, следили, как челнок бойко пересекает Большой плес и скрывается за Домовицким мысом. Через час-два челнок возвращался.

На охоту Иван Сергеевич ходил не часто и не надолго. Уже на большом солнце — «пусть тетерева след дадут» — выходил за деревню в ближайшие угодья: по краю озера, в лесистый островок в поле «Поляшный», на Домовицкий мыс (тогда его еще засевали). Возьмет из-под стойки одного-двух молодых тетеревов — и домой. Я с ним ходил редко — в это лето натаскивал свою молодую англичанку Эллу, и это требовало много времени. Про Фомку могу сказать, что работал он хорошо: чутье среднее, ход очень стильный и быстрый, стойка твердая, подводка свободная. Побрасывался после выстрела — обычный недостаток собак, с которыми охотятся, не очень заботясь о полевых дипломах. Стрелял Иван Сергеевич отлично, почти навскидку, с небольшим поводком.

Лодочный мотор капризничает. Д. Домовичи. 1949 г.).

Беседовали мы с Иваном Сергеевичем мало, только на охотничьи темы. Моя специальность инженера-химика была для него далека, а я в ту пору к литературе имел отношение весьма малое: печатал в газете «Вечерний Ленинград» фенологические заметки, о чем Иван Сергеевич мог и не знать.

Молчалив был в ту пору Иван Сергеевич, все больше слушал, изредка спрашивал. Много позже я узнал, какой он замечательный, блестящий рассказчик. А тут… почему так было — не знаю. Слушать он умел — вкусно, внимательно слушал.

Помнится, вернулся я из соседней деревни. Узнал там про забавный случай. На птичнике стали пропадать куры, породистые леггорны. Такая беда! В этой же деревне живет дачник, пожилой инженер, охотник. Шел он домой, на дорожку выскочила лисица с курицей в зубах. Дачник не растерялся, выстрелил. Лисица бросила курицу и скрылась в кустах. Инженер машинально поднял большого белого петуха и понес в деревню. На беду по той же дорожке шли домой женщины, среди них птичница. Увидела, закричала:

— Ой! Глико, бабоньки, вот кто наших курей химостит! Не отопрешься, все стрел слышали. Смотри, у петуна перья пулями посечены. Давай петьку! У-у-у! Бесстыжие глаза. Дать тебе по харе петуном-то!

— Да я, уважаемая, в лисицу стрелял…

Оправдания не помогли. Недоразумение разрешилось только на следующий день: ребята нашли в кустах у дороги мертвую лисицу и показали птичнице.

Иван Сергеевич посмеялся, сказал: «Напишите рассказ». Вдруг рассмеялся еще сильнее, добавил: «А могла и ударить».

Возвращалась через нашу деревню от дочки старуха, жена хуторянина Ефима Павловича. Попросила меня перевезти на ту сторону озера, где она живет. Пришли на берег. Волна такая, что на челноке опасно, — может залить. В те годы на нашем озере больших дощатых лодок еще не было. Сидим у воды на бревнышках, ждем погоды, чтобы ветер хоть чуть стих. И не мы одни, целая компания собралась. Подошел и Иван Сергеевич, присел, трубочку запалил. Разговоры про всякое, и о том, что в Кончанском открывают Суворовский музей. Ольга Семеновна, тоже пожилая женщина из нашей деревни, подшучивает над Ефимихой:

— Сходила бы поглядела, ты на ногу легкая, от вас недалеко.

Ефимиха, старуха древняя, строгая, нахмурилась:

— Я в музей не пойду. Гостила у старшой в Слуцком. Свела она в музей. Зашли в первую хоромину, а там все статуи, все, как есть, голы мужики. Как есть голы — без исподних. Ну, ведь это озорство! Я плюнула, дальше не пошла, а там такая же хоромина с голыми бабами была. А ведь они в старо время сделаны, когда такого озорства не было.

Иван Сергеевич сидел рядом, чтобы не обидеть старуху, отвернулся от нее, смеется, повторяет: «Озорство, ей-богу, озорство».

Самая лучшая баня у нашего председателя Василия Фаддеевича. По-черному, конечно, но с высоким потолком и плотным, не щелястым предбанником. Каждую субботу Иван Сергеевич вместе с хозяином там парятся. Крепко они парятся. Василий Фаддеевич в этом толк знает — скажем, мог бы и по-белому баньку соорудить, но твердо уверен, что «пар не тот». Веники у него заготовлены в первую неделю после троицы — это «веселка», лист мягкий, не то что у «глушняка», нарезанного позже. У того лист большой и толстый, очень «ударяет в тело». После бани оба шли в председателеву избу. Выпивали под свежую рыбку, залитую яйцом, столь же успешно, как и парились.

И я на эти вечера другой раз заходил. Помнится, пожаловался Василий Фаддеевич, что водка плохая стала: «Сучок, как есть сучок, — из дров наладили фабрикацию». Я отрицал — дело мне по специальности близкое, — объяснил, что нет расчету гидролизный спирт пускать на пищевые цели, лучше на синтетический каучук. Председатель отмахивался — «знаем, что и как». Иван Сергеевич сказал:

— Сучок, Василий Фаддеевич, это полдела. В наших местах один старик здорово начал зашибать. Бабке горе. Посоветовала ей одна знающая старуха, как быть. Говорит, набери полную бутылку мух, побольше, плотно наторкай, залей водой, закупори — и в теплое место на месяц, не меньше. Пусть хорошо перепреет. Дай старику этим опохмелиться. Он выпьет, три дня будет блевать, а потом бросит пить, — окончательно, в рот не возьмет.

Все справила бабка, как сказано. Дождалась. Вышел дед поутру к столу и есть не может, до того ему тошно. Морщится, голова болит.