- Есть!

Женя приложил к виску руку и, представив себя со стороны, захохотал.

Куда их везли - не сказали. Построили, подвели к закрытым машинам. Загрузились. В дырку в брезенте Миляев видел Садовое кольцо, потом Бородинский мост через Моокву-реку. У новых платформ Киевского вокзала машины остановились. Прапорщики, которые командовали призывниками, приказали выходить.

Сразу собралась толпа зевак. Призывники выглядели впечатляюще: в старых, рваных пиджаках, в джинсах, в кроссовках и сандалиях, в майках и телогрейках; несмотря на майскую жару, один остроумный малый даже шапку-ушанку надел на стриженую голову. Настроение у большинства было бодрое, будто за город на пикник собрались и сейчас подойдет электричка, рванет лихой гитарист струны - и с песней на отдых.

Миляеву не хотелось ни с кем общаться. За два дня на московском призывном пункте эти десятки незнакомых лиц успели надоесть. С ума можно сойти, слушая плоские шуточки подмосковных ребят, видеть их довольные рожи. И чему только радуются?

Они оккупировали плацкартный вагон поезда «Москва - Киев», что успел прочитать на вывеске Миляев, когда шли по перрону. «Киев - это не так уж плохо»,- подумал он.

Женя забрался на верхнюю полку, лег, уперев в кулак подбородок, и стал смотреть в окно. Слева величественно проплыл университет, потянулись здания иностранных посольств на Мосфильмовской улице, и вот уже окружная дорога, поезд вырвался на простор.

Поезда Женя не любил. Быть может, это оттого, что в восемь лет он возвращался из Пекина с родителями поездом - так отец решил (уж больно много всяких коробок было, на самолете не увезешь). Дорога через Улан-Батор, Улан-Удэ, мимо Байкала была настолько утомительная, скучная, душная, настолько некуда было себя деть, что, когда добрались наконец в Москву на седьмые сутки, Женю отправили в больницу с нервным расстройством.

Но сейчас дорога почему-то радовала. Был приятен стук колес на стыках рельсов, не раздражала больше болтовня ребят, а за окном радовали глаз зеленые поля, перелески, овраги, деревеньки, цветущие садики у домов. А нескончаемая вереница телеграфных столбов, стремительно убегающих назад, была словно связующая нить с прошлой жизнью.

…От автобусной остановки к дачному кооперативу творческих работников, где родители приобрели себе тихую обитель, купив ее у известного (фамилию страшно называть) поэта, Женя шел пешком.

Все дачи были построены по индивидуальным проектам, и ни одна не повторяла другую. Здесь собралась творческая братия, и у каждого на участке были все условия для отображения жизни народной - высокий еловый лес, тенистый кустарник, лужайки, уставленные шезлонгами, меж деревьев висели гамаки и в них воз-леживали члены семей творцов. Творцы же творили.

Женя разыскал мать в солярии на втором этаже дачи, обвитой плющом от фундамента до самой крыши. Изольда Яковлевна отдыхала в плетеном шезлонге и была в купальном костюме, принимая солнечные ванны. Рядом с бокалом шампанского в руке томился в кресле композитор Благов. Он был в узбекской тюбетейке, очки его запотели, под мышками рубаха была темной от пота, но он не раздевался - тучная его фигура не была столь грациозна, как сочиняемая им музыка.

Изольда же Яковлевна в свои годы выглядела куда эффектнее. Ухоженное, тренированное тело (каждый день гимнастика по системе Джейн Фонды, большой теннис, бассейн), легкая завивка волос, лицо, абсолютно лишенное морщин (она совсем мало смеялась), холеные руки с тонкими пальцами и изящным маникюром- так следить за собой могла только сильная и последовательная личность.

При появлении Жени Изольда Яковлевна только слегка повела бровью и чуть подняла голову. По ложбинке меж грудей потекла тоненькая струйка пота.

- Явился достойный сын. Полюбуйтесь, Дмитрий Дмитриевич, на его изысканный внешний вид.

Композитор заволновался, будто его застали за чем-то неприличным. Поставил было на стол бокал с шампанским, потом снова его поднял и выпил лихорадочно.

- 3-здравствуйте, Евгений Витальевич. Рад вас видеть.

Но по всему было видно, что Благову не особенно приятен этот неожиданный визит. Наверное, он все спланировал по-иному, а теперь его гениальная композиция рушилась. Особой радости не было написано и на лице Изольды Яковлевны.

- С чем пожаловал? - спросила она.- Если за деньгами, то извини, отец приезжает только через месяц, сама в долгах. Вот Дмитрию Дмитриевичу должна…

Что она должна Дмитрию Дмитриевичу, Женя выяснять не стал. Взял из ведерка со льдом бутылку, налил в бокал шампанского. Мелкими глотками выпил, точно стакан газировки, отрыгнул громко, на что поморщилась Изольда Яковлевна.

- Можешь спокойно возвращать свои долги, я тебе не помешаю.

- Что?! - открыла глаза мать.

Но Женя был спокоен.

- А то, что завтра я ухожу в армию.

На лице Дмитрия Дмитриевича Женя заметил сожаление и понял: тот сожалеет, что сын Изольды Яковлевны отбывает только завтра, а не отбыл еще вчера.

- Ты шутишь?-наконец привстала из шезлонга мать.

- Конечно,- он закурил сигарету и опустился в свободное кресло.- Это шутка военкомата.

- А как же отец? - Изольда Яковлевна уже ходила взад-вперед по солярию, заламывая руки.- Он же ничего не знает.

- Позвони ему,- Женя слушал пение птиц в еловой чаще.

- Ты с ума сошел! Он же в Кито! На другом берегу океана!

Она схватила лежавший на перилах солярия халат, спешно накинула на плечи. Ее щеки чуть покраснели, она никак не могла завязать поясок - пальцы не слушались.

Благов посмотрел на Женю, а на него, в свою очередь, выразительно посмотрел Евгений. Они не нашли ничего интересного друг в друге. И Женя стал раздеваться. Мотнул сначала одной, а затем другой ногой, и кроссовки без шнурков слетели, затем расстегнул брюки, стащил их, снял майку-футболку. Он был не в плавках, а в обыкновенных белых трусах, и Дмитрий

Дмитриевич отвернулся, посчитав неприличным наблюдать такое в присутствии Изольды Яковлевны.

- Я, пожалуй, пойду. Надо партитуру для гобоя дописать. До свидания, Изольда Яковлевна, до свидания, Евгений Витальевич.

Женя чинно поднялся и отвесил поклон. Изольда Яковлевна только бросила коротко в сторону композитора:

- Я позвоню вам, когда освобожусь.

Благов удалился. Скрипнули ступеньки лестницы, потом через некоторое время лязгнула железной задвижкой калитка.

- Я не задержу тебя,- сказал Женя.- Собственно, я мог бы и так уехать, потом написал бы письмо.

Глаза Изольды Яковлевны, едва подведенные тушью, округлились.

- Какой ужас! Надо что-то делать!

- Что ж тут плохого? - Евгений был спокоен.- Отец не раз призывал меня проявлять гражданскую активность. Вот я и проявляю. Глядишь, останусь и на сверхсрочную.

- Ну уж нет!

Изольда Яковлевна метнулась к лестнице, спустилась в гостиную, громко шлепая босоножками по ступенькам. Через некоторое время лихорадочно закрутился диск телефона.

Женя отпил шампанского, не проявляя никаких эмоций. Увидев сытую физиономию Благова, увидев разомлевшую мать, увидев ее страх, он понял: не за него беспокоится мать, а за себя - неужели поколебались возможности? И ему вдруг неприятно, до отвращения, стало смотреть на эту роскошь, этот индонезийский батик на стенах дачи, китайский фарфор и лаосскую бронзу, на весь этот уют и беспечность.

«Надоело, тошнит!» - подумал Женя и не очень серьезно, но достаточно образно представил себе, как он будет прыгать с парашютом, бежать за танком, бросать гранаты, стрелять, погружаться под воду, недоедать, глотать газы и выживать. Он будет делать то, что велят, и совесть его будет чиста; он пройдет через все, забросит живопись, женится на узбечке, нет, на афганке, будет разговаривать на дари и пушту, примет подданство, а потом приедет послом страны в страну, пославшую его туда воевать. И отец будет вести с ним переговоры об ограничении вооружений…

Но переговоры вела пока мать, по всей видимости безуспешные. Во всяком случае, когда она снова поднялась в солярий, вид ее был растерянным.