—  Пастух... Угонял совхозное стадо... Говорит, слышал, как на Белградской ветке гудел паровоз.

—  А ну, давай туда во весь дух!

Возница хлестнул коней. Покрышкин, высвободившись из-под охапки сена, тревожно всматривался в ночь. Что там, впереди?.. Конечно, в Бессарабии нет сейчас сплошной линии фронта. Немцы движутся вдоль основных магистралей, стремясь быстрее выйти к Днестру. Самые жаркие бои сейчас на северном участке фронта. Конечно, и здесь можно наскочить на немецкие танки. Ну что же, кто не рискует, тот не выигрывает...

Была глубокая ночь, когда из мрака метнулись две фигуры в плащ-палатках, схватили лошадей под уздцы, и кто-то зло и ожесточенно выругался длинным витиеватым ругательством. И сразу у Покрышкина отлегло от сердца: свои! Это был отряд наших частей, прикрывавших подступы к переправе на Тираспольском направлении.

Накормив возницу, пехотинцы отпустили его домой, а Покрышкина отправили в Бендеры. Оттуда он добрался до Тирасполя. Опухоль на ноге немного спала, и Саша снова мог ходить, хотя и прихрамывал. После пережитого самые простые, вчера еще такие привычные вещи казались необыкновенными. Можно было зайти в парикмахерскую и побриться. Можно было просто пройтись по тихой чистой улице, посмотреть на мирных прохожих в штатской одежде, можно было купить конфет, поглядеть на воробьев, скачущих по мостовой.

Хотя война уже была близка к Тирасполю, дыхание ее в городе ощущалось еще слабо. Здесь можно было бы отдохнуть, но Саша торопился в полк. Только как туда добраться? Выручил случай: он встретил на улице знакомого летчика и узнал у него, что в Тирасполе находится командующий авиацией армии.

Явившись к командующему, Покрышкин рассказал свою историю. Настойчивый летчик приглянулся генералу, и он поощрительно сказал ему:

— Ничего, старший лейтенант, на войне всякое бывает. Самое важное, что вы живы и невредимы. А самолет мы для вас добудем. Злее будете драться!

Генерал распорядился немедленно доставить Покрышкина в полк.

В Семеновке Сашу ждала радостная весть: пока он странствовал по Бессарабии, в полк вернулся Пал Палыч Крюков. Оказывается, его звено, вылетевшее в первый день войны на разведку, выполнило задание, но на обратном пути летчиков перехватили гитлеровцы; уходя от преследования, звено рассыпалось, и летчики сели на разных аэродромах. Теперь они собрались, наконец, в Семеновке.

Возвращение Покрышкина еще больше подняло настроение в полку: счет потерь сокращался. Фигичев, Дьяченко, Соколов, Комлев и другие приятели Саши, обступив его тесной гурьбой, требовали все новых и новых подробностей, и он шутливо отбивался от них.

Как хорошо было вновь очутиться в большой и шумной полковой семье, с которой трудные фронтовые будни еще крепче спаяли Покрышкина! И все-таки на душе у него лежал камень: ни на минуту не забывалось виденное в Бессарабии. Разбитый самолет, зарево над Кишиневом, опустевшие деревни, растерявшиеся крестьяне, скорчившиеся от взрыва рельсы, темно-зеленые мундиры немцев, торопливо шагающих по шоссе на восток, — все это было словно чудовищный сон. И мучительно хотелось думать, что вот сейчас проснешься, откроешь глаза, и все эти призраки рассыплются.

Саша почувствовал вдруг, что за эти дни он стал старше, взрослее. Новое ощущение огромной, всепоглощающей ответственности заслонило все другие чувства и переживания.

Дни казались бесконечными.

Каждый из них приносил известия, одно горше другого, и было горя так много, что порой казалось — не вместить его сердцу.

Умирали друзья. Разрушались города. Терялись семьи. Агонизировали срубленные снарядами рощи. Сама земля горела, и почерневшие, растрескавшиеся прогалины на полях были страшны, как язвы проказы. Тошнотворный чад бензина и горелого мяса стлался над мертвой степью, и некуда было от него уйти.

Надо было привыкнуть ко всему этому. Надо было ожесточиться, свыкнуться с беспощадной правдой войны, приучиться сносить то, что вчера еще показалось бы немыслимым вынести. Без этого не хватило бы ни сил, ни нервов, чтобы дойти до конца тяжкой военной дороги.

И летчики затерянного в приднестровской степи 55-го истребительного полка вместе со всем народом терпеливо проходили этот нечеловечески трудный путь.

Покрышкин жил как и другие летчики. Гнетущее неотвязное ощущение губительного, быть может, рокового бедствия, непоправимо спутавшего людские судьбы, так сильно глушившее мозг в первые дни, сейчас понемногу теряло свою остроту. Только где-то глубоко внутри оседал тяжеловесный, давящий на сердце осадок, и с ним уже ничего нельзя было поделать, — и с этим грузом надо было прожить всю войну.

Оглядываясь на своих товарищей, Покрышкин замечал, что война, невероятно обострившая черты характера людей, как-то сразу обнажила души. Подчас то, что вчера казалось случайным, второстепенным в человеке, оказывалось главным, и наоборот: то, что, как будто определяло его характер, слетало, словно мишура.

Кто мог думать, что лихой и бесшабашный парень, часто получавший взыскания за недисциплинированность, станет так быстро одним из ведущих летчиков полка? И кто бы поверил, что другой пилот, вчера еще считавшийся одним из солидных, авторитетных офицеров, начнет перед вылетом волноваться, как мальчик, оклеит кабину самолета портретами жены и детей, начнет собирать амулеты, якобы приносящие счастье, будет выпрашивать у друзей стаканчик водки перед боем? Война явилась жестоким экзаменом, и Покрышкин втайне радовался, что сам он не осрамился перед товарищами и перед самим собой.

Конечно, и он больно ощутил жестокие толчки войны. И ему становилось не по себе, когда перед ним вставала стена нервно вздрагивающих ослепительных оранжево-черных вспышек или когда, обернувшись, он видел позади своего самолета острый нос «мессершмитта», особенно после 3 июля, когда его сбили. Есть вещи, к которым никогда не привыкнешь, как бы ни вдалбливал себе в голову, что они неизбежны. Надо всякий раз перед вылетом подавлять в себе тайный подленький голосок, нашептывающий: «А если тебя опять собьют?..», «А если зажгут?..» И Саша злился на себя, спорил с собой, призывал все свое упорство, чтобы заставить этот тайный голос умолкнуть.

Атрашкевич незадолго перед гибелью как-то сказал ему в минуту откровенности: «Каждому страшно. И тебе, и мне. Но ты сумей голову холодной удержать. Сохранишь спокойствие — твое счастье. Потеряешь — конец...» Саша запомнил эти слова.

Постепенно он понял: спасительное равновесие в полете наступает тогда, когда забываешь обо всем, что не относится к бою, не отвлекаешься ни на миг от управления машиной и огнем. В воздухе думай не о том, что тебя могут сбить, а о том, как сбить противника. Воздушный бой, как и всякий бой, — труд, тяжелый, изнурительный, изматывающий, но необходимый и неизбежный. Чувствуй себя в кабине самолета чернорабочим войны! Удалось тебе сбить врага— значит, поработал хорошо. Сбили тебя — значит, ты работал небрежно, неумело, что-то где-то прозевал. Будешь работать хорошо — тебя никогда не убьют. И к черту пустые рассуждения об удаче, о судьбе, о том, везет или не везет тебе в воздухе!

Не сразу, далеко не сразу удалось Саше воспользоваться на практике этой несложной, но мудрой солдатской философией. Но все же с каждым новым полетом Саша чувствовал себя чуть-чуть спокойнее. А когда на счету у него появилось несколько сбитых самолетов, дышать стало легче: возникло ощущение превосходства над гитлеровскими пилотами.

Человек от природы аккуратный, любящий точность и порядок, Покрышкин после каждой воздушной схватки учинял самому себе допрос с пристрастием, стремясь возможно полнее восстановить только что пережитые события и разобраться, так сказать, в технологии боя. Он придирчиво проверял каждый свой ход: а не лучше ли было бы поступить в этом случае не так, а эдак? Может быть, следовало бы зайти не отсюда, а оттуда?

Как всегда на войне, практика боев заставляла критически пересматривать многое из того, что в мирное время, на ученьях и маневрах, казалось совершенным, законченным. И теперь летчики сами, каждый на свой страх и риск, вырабатывали собственные методы атак и ухода от огня противника, уловки, приемы, способы борьбы.