Люди отпрянули назад, когда Эрих Траурихлиген сделал шаг в их сторону, а полицаи и фашисты стояли, вытянувшись, как одинаковые манекены.

Партизан Федор пришёл этой ночью в Чижи — навестить свою семью, и вместе с ним пришли Грыць и Петро, самовольно отлучившись из отряда. Они думали, что побудут здесь всего пару часиков, и никто не заметит, что их нет. Идя в деревню, они даже не подозревали, как жестоко ошибаются. Поняли, что что-то не так только тогда, когда добрались до площади Ленина и увидели страшный свет немецкого прожектора, автомобили, полицаев и самих фашистов. Кровь застыла в жилах Федора: Чижи оккупированы, и его семье грозит смерть… Испугался и Грыць: в Чижах осталась его непутёвая мамка…

— Ховаймось! — это шепнул Петро, потащив товарищей в тень пустого сельсовета. — Чого выпетрились?

Петро залёг прямо на мокрую землю и пополз к сельсовету по-пластунки, чтобы не быть замеченными, Грыць и Федор тоже поползли и притаились под сыроватой стеной. Федор осторожненько, чтобы не быть замеченным, высунул одни только глаза и взглянул на постылую «площадь Ленина». Его поразил страх, но Федор отринул его, ощутив, что обязан спасти жену и дочь.

— Краузе… — прошептал над ухом Петро, тоже выглянув и тут же спрятавшись.

— Чего? — не понял Федор, потому что Петро очень шепеляво прошептал.

— Эрих Колосажатель, — зловеще пояснил Петро, мысленно хороня несчастных замёрзших и промокших селян. — Зараз усех на кол повысажуе и капут…

Враги не замечали партизан в густой тени, к тому же, они были заняты своими делами. Майор Баум посторонился, когда приехал Эрих Траурихлиген — ему совсем не нравились эти жуткие казни, которые тот устраивал, и Баум предпочитал стоять в сторонке.

— Хайль Гитлер, герр майор… — некто прошелестел над его ухом, Баум обернулся и увидел солдата. Тот тянулся, поднимая одну руку, а второй протягивал Бауму какой-то белый конверт.

— Что это? — осведомился Баум, удивившись.

— Письмо для герра группенфюрера, — негромко пояснил солдат и, отдав Бауму конверт, поспешил испариться.

Баум был недоволен: какой, однако, ушлый солдат, переложил на него ответственность, а сам пошёл гулять… Придётся майору набираться храбрости и отдавать конверт Траурихлигену сейчас, когда генерал занят селянами, иначе Траурихлиген обзовёт его слизнем и накажет за то, что промедлил. Выдохнув лишний воздух, майор нашёл свою храбрость и подошёл к Траурихлигену, протягивая конверт.

— Чего вам, Баум? — Траурихлиген сдвинул брови, обернувшись, а Баум, стоя вперёд конвертом, лаконично пояснил:

— Вам письмо…

— Ну, надо же… — буркнул Траурихлиген, отняв у него конверт, разорвав его и вытащив бумагу. — Из Берлина… И чего им нужно, чёрт?..

Траурихлиген принялся читать, а Баум со страхом замечал, как всё больше мрачнеет, скалится, рычит…

— Вот, чёрт… — пробурчал Траурихлиген, понимая, что весь его план сейчас сорвётся и полетит козлу под хвост из-за одного этого письма. — Господин Гитлер пишет нам, что мы должны не нападать на Еленовские Карьеры, а сидеть и ждать танки Клейста… — прошипел он, свирепо топая правой ногой.

Люди в нестройном ряду охали, пугаясь его злобного оскала. Они не понимали ни словечка из того, что он шипел и рычал широкому Бауму, однако догадывались, что ничего хорошего ждать им не следует. Сыренькая морось превратилась в неприятный дождик, насквозь промачивая их плохонькие одёжки.

— Но вы прекрасно знаете, как мне нужен этот город! А пока мы будем хлопать ушами, дожидаясь уважаемого Клейста — они успеют заминировать подступы, и мы сдуем к чёрту! К тому же, Клейст — это вермахт, чужие люди, я не смогу использовать «брахмаширас»! — Траурихлиген продолжал шипеть и рычать, изминая проклятое письмо в кулаке. — И посему мы считаем, что письмо до нас не дошло! — постановил он, окончательно смяв бумагу в шар и выкинув себе под ноги, на раскисающую от дождика землю.

Баум разинул рот, собравшись что-то пикнуть, но Траурихлиген замахнулся на него кулаком. Замолкнув, майор попятился, опасаясь попасть под кулак, и тут же столкнулся с кем-то, кто тихонько подкрался сзади. Не ожидав, Баум несолидно вздрогнул, рывком обернулся и увидел Фогеля, который зонта так же не имел и кутался в дождевик.

— А, это вы… — пробормотал Баум, посторонившись.

— Мне нужно доложить… — раздражённо проворчал ему Фогель и тут же вытянулся, отдавая честь генералу, потому как заметил, что последний сверлит его суровым глазом.

— Блиндаж готов! — громко отчеканил Фогель, хлопнув каблуками сапог.

— А, Фогель! — Траурихлиген растянул довольную улыбку, после чего сдвинул брови и сурово потребовал:

— Вы посчитали, сколько деревьев они срубили?

— Так точно! — поспешил рапортовать Фогель и полез в карман кителя за своим безупречным блокнотом, наполенным безукоризенными подсчётами, выполненными каллиграфическими цифрами. Траурихлиген наблюдал за ним, ухмыляясь, а потом осведомился ехидным голосом:

— Вы хоть понимаете, что это шутка была?

— А… — Фогель застыл со своим блокнотом в правой руке, куда он скрупулёзно занёс всё, что посчитал нужным, в том числе и количество срубленных селянами деревьев.

— Бэ, — вздохнул Траурихлиген, посмотрев на свои золотые швейцарские часы. — Вам не помешало бы чувство юмора… А то загнётесь со своими цифрами!

— Яволь… — Фогель другого ответа не нашёл, и решил ответить по уставу.

Селяне всё ещё оставались в строю — топтались, ёжиась от холода, кто-то плакал, кто-то кашлял…

— Носяро, Vertreiben Sie sie für den Gott (разгоните их, ради бога)… — устало вздохнул Траурихлиген, повернув голову, увидав этих собранных людей и решив, что они ему уже не нужны. Он испытает машину в бою — так гораздо интереснее, чем стрелять в этих полудиких букашек, которые от страха и ужаса едва держались на ногах.

— А? — Евстратий Носяро только вытаращился, потому как не знал немецкого языка…

— Переводи, чего торчишь?? — Траурихлиген напал на самодовольного переводчика, и тот выскочил из-за его спины, преодолев брезгливость перед Носярой.

— Носяр есть прогнать местный дикарь! — поспешил выслужиться переводчик и, пропищав эти слова, по-солдатски вытянулся в своём гражданском плаще.

— Пошли вон! — Носяро сдвинул тараканьи рыжие брови и принялся злобно рявкать, подгоняя тех, кто медленно полз, своими кулаками.

Люди, охая от страха, принялись расходиться, удаляясь из-под прицела носяриных полицаев. Вроде бы, кошмар закончился, им можно будет вернуться в дома, немцы погасили страшный прожектор, вернув промозглые сумерки, и, кажется, собрались уходить. Катерина, ёжась от холода, поплелась с площади прочь, чтобы вернуться домой. Рядом с ней плелась её заплаканная дочь, чуть поодаль хромал старый дед Кирилл… а ещё поодаль — шагала на длинных ногах Параскина сестра Светлана.

Эрих Траурихлиген всё топтался, размышляя, а около него топтались и его фашисты, полицаи пинками подгоняли людей.

Партизаны всё сидели за сельсоветом, потому что их было слишком мало для того, чтобы нападать на врагов — фашистов больше, они их переловят, а то и перестреляют…

В Федоре поднималась ярость: Авдей наградил пинком его Катерину, Носяро тут ухмыляется, фрицы прохаживаются, а виноват во всём этот Траурихлиген — мерзавец, который отвратительно скалится, стоя прямо здесь, у него на глазах. Фёдор не выдержал напряжения — не помня себя, он выпрыгнул из спасительной тени, побежал туда, где была для него только смерть.

— Стой… Назад… — шипели ему в след Петро и Грыць, напуганные безрассудностью товарища, но Федор не слышал их, не слушал… Какое может быть «назад», когда впереди — убийца людей??

— Получай, гад! — Федор схватил автомат и принялся стрелять очередями вперёд себя, где стоял его жуткий враг.

Люди панически закричали, услыхав хлопки выстрелов, решили, что пули летят в них и принялись снова разбегаться, толкая полицаев и даже затоптав одного.

Траурихлиген скрылся за постементом, с которого ещё не успели сбросить бюст Ленина, вскинул «люггер» и высрелил всего один раз, пробив партизану лодыжку. Он мог бы застрелить его, но не стал — партизан должен умирать на колу, в назидание другим партизанам. Подстреленный, Федор шлёпнулся в грязь, уронив автомат, а вокруг него шлёпали босые ноги убегающих селян. Он бы вскочил и стрелял дальше, но боль в пробитой лодыжке не давала пошевелить ногой, и тут у его носа установились два сапога. Федор поднял голову и понял, что его попытки убить чудовище оказались бесполезны, он промазал, страшный генерал жив, и теперь возвышается перед ним, прожигая своим дьявольским взглядом. С высоких небес падали капли, и волосы Федора были мокры, свисали на лицо…