При воспоминании о нем снова заныло сердце. Тише ты, глупое… Он – не наш. Кому-то «посчастливилось» раньше нас с тобой, так что заткнись там и сиди смирно.

Я поднялась с кровати. В его спальне своя ванная и туалет, так что я направилась именно туда. Приведя себя в божеский вид, я вышла в коридор и, тихонько пискнув, остановилась как вкопанная.

Пожалуй, стоит сказать, что второй этаж толком и не этаж вовсе, а огромный балкон, опоясывающий гостиную широким коридором примерно в пяти метрах от пола, с пятью дверьми. Он же плавно перетекает в лестницу на первый этаж. Так что сверху прекрасно видно все, что происходит внизу, а снизу – коридор второго этажа.

И вот я снова на сцене перед почтенной публикой. Спешите видеть – дама не первой свежести с разбитым сердцем и вытянутыми коленками на домашних трико.

Внизу на огромном диване в форме подковы за круглым столом, как рыцари ордена тамплиеров, расположились семеро. Как по команде, они разом подняли головы наверх и теперь все они, кроме одного, который тут же опустил глаза в пол, смотрели на меня так, словно я здесь – явление совершенно нормальное, но слегка несвоевременное. Скажите спасибо, что я не вышла к вам в трусах, почтенные! Трое из них поздоровались со мной, на что я ответила кивком и невразумительным мычанием. Они снова опустили головы и вернулись к бумагам и своей болтовне, а вот Низкий, Белка и Максим продолжали смотреть на меня мордами бешеных дворняг. Неужели я одна вижу их жуткие ухмылки и глаза, полные тихой ненависти, даже когда они в режиме «повседневной вежливости»? Ярость всегда исходит от них, как аромат, как радиоволна на сверхвысоких частотах, и почему-то слышу, чувствую её только я. Как крыса. Но сегодня, прямо сейчас она усилилась втрое, и ощутимой волной лизала мои ноги, как прилив. Грядет гроза…

– Доброе утро, – сказал Максим своим тихим, наигранно-заботливым голосом, и на фоне этой ласки в голосе, еще ярче сверкали серые глаза: «Не вздумай выкинуть что-нибудь вроде вчерашнего», – говорили они, но спокойный и нежный голос лился, как шелк. – Иди к нам, – добавил он, похлопывая ладонью по дивану рядом с собой: «Место, сучка». Белка и Низкий тоже слышат его мысли, и расплываются в наглых улыбочках. По коже скользит волна мурашек, и я послушно спускаюсь по лестнице, огибаю диван со стороны дворняг и, протискиваясь мимо них к «месту рядом с хозяином», от всей души наступаю Белке на ногу, да так, что тот шипит, и улыбочка сползает с его смазливого лица. Максим видит это и смеется. Я сажусь рядом, он протягивает руку, обнимает меня и прижимает меня к себе, прикасаясь улыбкой к моей щеке. Рука, которая обняла, спускается под мою руку, скользит по боку и ложится чуть выше бедра, по-хозяйски поглаживая мой зад: «Умничка. Вот тебе сладенькое…».

– Доброе утро, – говорю всем присутствующим, и прижимаюсь к «хозяину», всеми силами пытаясь успокоить свое сердце – не дай Бог ему услышать его, не да Бог учуять, как оно заходится от восторга внутри меня. Максим смотрит на меня, и я гадаю, слышит ли?

– Как настроение? – спрашивает он. Его глаза улыбаются.

– Хорошо, – отвечаю я. Мое сердце колотится где-то в горле.

К чему этот спектакль? Кто эти трое, и почему мы из кожи вон лезем, изображая рай на земле? Обидным было и то, что мне и изображать – то ничего не нужно – вот он – рай – у него под боком. Я смотрю на тех троих, что не внушают ужаса. Я их уже видела – круглолицый, розовощекий мужчина с отдышкой, его оппонент, который в прошлый раз чуть глаза из орбит не выронил, пытаясь доказать розовощекому свою правоту, и молоденькая девушка, мгновенно меняющая цвет лица при каждом взгляде Максима – она держала в руках пухлый блокнот и безостановочно что-то писала. Секретарь. Доброе утро, коллега. Ой, да не краснейте вы так! И ваша тоска при виде меня совершенно неуместна. Поверьте, моя функция здесь та же, что и ваша, только вы, помимо всего прочего, кофе готовите, а я делаю вид, что все тут белые и пушистые. Пылюсь, знаете ли, в ожидании звёздного часа.

И тут я снова возвращаюсь к лицу человека, который так и не переспорил круглолицего. Ухоженный дядька, минимум лет на десять старше меня, с дорогой стрижкой и выправкой публичного человека. Где-то я уже видела его. Смутное дежавю, размытый образ, и я никак не могу вспомнить. Я видела его еще до того, как меня притащили в кабинет почти (страшно подумать!) неделю назад. Но тут круглолицый, глядя то на меня, то на Максима, говорит:

– Максим, надо бумаги подписать, – и с этими словами снова переводит взгляд на меня.

Максим бросает на меня беглый взгляд и говорит:

– Чуть позже. Не сейчас.

– Все сроки уже вышли…

– Не сейчас, – резко отрезает Максим, и круглолицый, недовольно махнув головой и поджав пухлые губы, заводит речь о каких-то опросах, в которых они пока лидируют, но надо бы поднажать. Какой опрос? О каких рейтингах идет речь? Неужели санаторий «Сказка» борется за звание самого гостеприимного курорта на девятом кругу ада? И много ли у него конкурентов? Снова начинается спор, к которому теперь присоединился и Максим. Я ничего не понимала из того, о чем они говорили – я просто не слушала, потому что прижималась ухом к его груди и слушала, как где-то в глубине груди рождается тихий голос, абсолютно уверенный в том, что его будут слушать.

Ты будешь любить меня.

Минут двадцать они потратили на препирания, из них Максим участвовал в разговоре лишь первые три. Остальное время он слушал, как кусаются между собой те двое, задумчиво поглаживая меня по заду.

А я была счастлива.

Среди незнакомых людей, в окружении дворняг, вдали от дома.

И лишь потому, что горячая ладонь нежно гладила меня, медленными, ласковыми волнами обжигая мою кожу.

Наконец, сошлись на том, что необходим «выход в свет при полном параде». Что это значило – не знаю, ведь я не слушала остального. Получив согласие Максима, все поднялись с насиженных мест, и обменялись рукопожатиями, в которых участвовали даже Белка с Низким. Только я и Егор оставались сидеть на своих местах. Я сетовала на то, что все в этом мире заканчивается, и невозможно законсервировать мгновение. О чем там думал Молчун, и подумать страшно. Белка и Низкий снова плюхнулись на диван, Максим пошел провожать гостей, а я повернула голову к Егору. Смотрела на то, как тот молчаливо рассматривает свои руки, и вспоминала, как он бил меня. По лицу, по животу, по печени, после чего меня вывернуло наизнанку. Он так же похож на Максима, как я на Монику Белуччи, но их связь такая же очевидная, как ненависть ко всему живому в глазах Белки и Низкого. Две стороны одной монеты. Он его боготворит, он любит его и страдает от этой любви сильнее, чем кто-либо – любовь эта болезненная, потому как слишком зависимая. Долгое время Максим был для него всем, заменил и отца и мать, став его стеной, землей под ногами. И теперь эта земля начинает уходить. И тут в моей голове рождается искорка – мысль, пока еще тонкая и бесформенная, но за считанные секунды обрастающая скелетом, мышцами, кожей…

Максим закрывает дверь, поворачивается и идет к нам. Его глаза прикованы ко мне. Я смотрю на него и вижу, как он замечает эту самую мысль в моей голове. Ох, твою мать, Марина прячь её скорее! Он видит её блестящий хвост, видит, как она разворачивается, сверкая боками, как раскрывается, набирая воздуха в легкие. Еще немного, и он все поймет раньше меня. Я опускаю ресницы и прячу за веками то, что еще не стало осязаемым. Никогда не думала, что придется прятать то, до чего обычно никому нет никакого дела. Он обходит столик, проходит мимо своих шавок и, подойдя ко мне, забирается сверху, садясь на меня. Никого он не стесняется – он увидел то, что ему интересно, увидел, как я неумело прячу это под маской смирения, и у него встал. Он берет в ладони мое лицо, поднимает и, заглядывая мне в глаза, спрашивает:

– Что задумала, Кукла?

Краем глаза вижу, как скривился Егор.

Я смотрю в глаза хищнику и понимаю – что-то нужно делать прямо сейчас.