В тот вечер с облегчением вздохнул весь поселок, словно тяжелая ноша свалилась с плеч каждого. Придя домой, каждый позволил себе рюмочку-другую, потому как радость была с таким горьким послевкусием, что её нужно было чем-то запить.

Сколько бы я ни объясняла маме, сколько бы я ни искала подходящих слов – получила сполна. Она никогда не била меня до этого дня. Мне казалось это неправильным, мне казалось это неверным – получать за то, что помогла другу. Я говорила маме, что это Анька попросила меня посидеть с ней. Я говорила, что Анька боялась идти домой, и ей нужна была моя поддержка. Это Анька попросила остаться с ней, потому что одной ей было страшно. Это все Анька…

Боящийся несовершенен в любви.

***

Смотрю, как его спина, выгнутая дугой, плавно качается вслед за движениями рук – неспешно, размеренно, ритмично. Я отрываю от него взгляд и обвожу глазами его двор и дом – неизвестно откуда она появится. Если вообще появится. Снова возвращаюсь взглядом к раскрытой пасти «Ская» – капот нараспашку, и Кирилл, согнувшись в три погибели, пытается подлатать железного друга (он же – спальня, он же – место идолопоклонства большинства молодых девушек нашего района от шестнадцати и старше). Если эта тварь реагирует на конкретных людей, то сейчас самое время начать оглядываться по сторонам. Я снова обернулась и осмотрелась – никого и ничего. Тихий воскресный вечер, когда все рассредоточились по своим норкам в ожидании темноты, закатное зарево на полнеба и сонная перекличка воробьев где-то очень далеко. Я поежилась от своих собственных замыслов. Тим сказал, что неплохо бы удостовериться, что все, что я вижу, и правда – небылицы, плод моего воображения. В чем я очень сомневаюсь, иначе как объяснить блондинку и её сумку? Но если все пойдет так же, как и в тот вечер, что я буду делать? По нутру пробежала мерзкая судорога, внутренности стали холодными и тяжелыми, окаменев внутри мешка из кожи под названием Я. Чем дольше стою, тем меньше шансов, что я решусь на что-нибудь хотя бы в этом полугодии.

– Привет, – выкрикиваю я. Получается слишком уж громко, и я тут же начинаю жалеть о том, что затеяла. Мне становится нехорошо.

Кирилл поворачивает голову на мой голос и смотрит на меня, поверх собственного плеча:

– Привет, – говорит он и разворачивается ко мне. Драная, грязная футболка, толстовка с разодранным карманом и парой жирных пятен от масла, джинсы, срок годности которых миновал еще сто лет тому назад. Я быстро пробегаюсь глазами по высокому телу, а затем снова осматриваю его задний двор и ту часть дома, что смотрит на нас. Снова смотрю на него:

– Хотела извиниться, – говорю и краснею.

Он вроде тоже смущается, потому как опускает глаза, смотрит на свои руки, вытирает их замасленной тряпкой. А затем он поднимает взгляд на меня – ни хрена он не смущен, он улыбается, почти смеется:

– За что?

За то, что тебе так просто удалось раздеть меня? За то, что ты видел меня в одном нижнем белье? Что же в нем такого? Нет, ну серьезно? Как же так получается – есть люди, для которых поднять глаза на объект своей страсти – огромная проблема, а есть те, кому не проблема этот объект страсти раздеть – они проделывают это с легкостью фокусника, вынимающего кролика из шляпы каждые выходные, праздники, юбилеи и дни рождения вот уже тридцать два года кряду в ожидании заслуженной пенсии.

За то, что, пока ты пыхтел надо мной, я смотрела, как страшная черная тварь ползала по потолку.

– Ну, я… – оглядываясь, шарю глазами по сторонам, – … я дала «заднюю».

Кирилл смеется, а я чувствую, как жар заливает мои щеки так густо, так жарко, что они вот-вот вспыхнут. Я незаметно бросаю взгляды по сторонам.

– Это не страшно. Такое бывает.

– То есть, я такая у тебя не первая?

Он кивает, а я всматриваюсь в темнеющие углы, сгущающиеся сумерки и жду, что темнота оживет, прямо на моих глазах превращаясь в вытянутый череп с извивающимися волосами-щупальцами.

– Значит, ты не думаешь, что я того? – кручу пальцем у виска.

Он пожимает плечами, и его губы поджимаются, а уголки быстро скользят вниз, чтобы мгновением позже снова превратиться в ухмылку:

– Не сильнее тех, кого я знаю, – говорит он.

Мне очень хочется ему верить, потому что сейчас, когда мне неловко до тошноты, мне очень нужно, чтобы в это самое мгновение произошло одно из двух – либо я ему поверю и буду жить долго и счастливо, либо в считанные секунды из темноты вынырнет то, что двигается так, словно одной ногой стоит на электропроводе.

Но время идет, секунды беззвучно пролетают над нашими головами, и никто не появляется. Мы одни среди сгущающегося сумрака, среди пения птиц где-то на вершинах деревьев и высоковольтных проводов, среди весны, что пахнет летом, которое так близко, что рукой подать – протяни ладонь – и почувствуешь, как твои пальцы погружаются в море тридцатиградусного тепла и солнца, обжигающего кожу, придавая ей кофейный или золотистый оттенок.

За забором слышится гудок и крики молодых глоток – сильных и слегка хриплых. Они зовут Кирилла Бредовым.

– Слушай мне нужно в магазин за ремнем для «навесного». Если хочешь, я зайду к тебе после того, как закончу с тачкой?

Значит, дело не в людях. Все нутро у меня чуть теплее покойника, руки холодные и в горле пересохло – дело во мне. Меня осеняет так резко, что я не едва не кричу об этом вслух. Смотрю на Кирилла и мотаю головой:

– Нет… нет, не надо, – еле слышно говорю я.

– Уверена? Могли бы продолжить начатое… – он улыбается.

Натягиваю улыбку на лицо и стараюсь выглядеть как можно адекватнее:

– В другой раз.

В другой раз и в другой жизни, потому как в этой – мы рискуем отправиться к праотцам прежде, чем ты начнешь. Потому что эта черная хрень, жуткое создание из ниоткуда, является всякий раз, когда я беспомощна, как дитя, когда не могу дать отпор и сказать «нет». Когда во мне нет ничего от взрослого и вся моя суть сводится к подчинению. В те мгновения, когда любой может взять от меня, что захочет – боль, унижение или удовольствие. Получить то, что ему нужно – самоутверждение, разрядку или оргазм. В тот момент, когда я трясусь и жмусь в угол, когда беспомощно закрываю лицо руками, когда тихо скулю – в тот момент, когда я не умею противопоставить себя тому, что происходит. В тот момент, когда мне отчаянно нужна помощь. Когда мне нужна сила извне, когда должен найтись тот, кто ощетинится клыками, вздыбит холку, зарычит и бросится в атаку, закрывая меня собой. Как мать… или нянька.

***

Звенит звонок – гам голосов, возня открываемых портфелей и сумок заполняют класс. Поднимаюсь на негнущихся коленях. Моя теория дает мне совсем немного времени, чтобы осмыслить то, что должно произойти в ближайшие несколько минут.

Блондинка и три её подруги (одна из них заболела) уже навострили носы в мою сторону – они переговариваются друг с другом, глядя на меня с неприкрытым азартом и злобой. Их сумки уже собраны и никто не помешает им добраться до меня сегодня. Мои руки трясутся. Это хорошо.

Они смеются, а у рыжей все та же вселенская тоска на лице – ох, как мы любим себя, как нам себя жалко… Нас аж целый парень отверг, так пожалейте же меня, люди добрые, все, кому не лень! Моё дыхание быстрое, частое. Кончики пальцев рук немеют. Прекрасно.

Блондинка сверлит меня взглядом, направляясь к выходу из класса. Её приспешники следуют за ней. Они похожи на акул, которые почуяли кровь. Мое сердце – отбойный молоток и оно взрывает барабанные перепонки. Замечательно.

Иду на выход вместе с остальными учениками класса и чувствую, как ветерок обдувает мокрую от пота спину. Интересно, где они это сделают? В стенах колледжа все еще слишком много людей, в том числе весь преподавательский состав и администрация, так что слишком опасно. Они буду ловить меня на улице, там, где никто не увидит, там, где никто не сможет их остановить.

Отлично.

Кишки завязываются в узел, когда я выхожу в коридор, переполненный людьми. Я оглядываюсь и не вижу их – все правильно, здесь они не станут меня ловить. Мои руки передают импульс всему телу, и я закусываю губу, чтобы та не дрожала. Я близка к истерике и это великолепно, потому что иначе мой план не сработает. Должно быть страшно, должно быть плохо, и кишки должны заплетаться в морские узлы, потому что иначе ничего не произойдет. Выхожу из дверей главного входа, оказываюсь на улице и иду среди толпы студентов. Солнце теплое, день погожий, люди весело смеются, переговариваются, обмениваясь преимущественно нецензурными фразами (не знаю, почему, но именно в этом возрасте так хочется крыть матом) и разбиваются по тройкам и парам, разбредаясь по домам. Они хохочут и тычут друг друга локтями, а у меня пересохло и саднит в горле. Парочки обнимаются и целуются, а я не чувствую своих ног, не ощущаю, как переступаю ими, не чувствую земли – меня просто несет вперед. Я судорожно оглядываюсь и ищу среди толпы беззаботных студентов тех из них, что жаждут моей крови. Бух, бух, бух. Сердце, миленькое, ты там поосторожнее – нам с тобой еще жить в этом теле. Не вижу ни блондинки, ни рыжей, ни той, третьей. Давление в голове зашкаливает, стрелка в красной зоне и мне кажется – еще чуть-чуть, и носом пойдет кровь. Где же они? Пересекаю передний двор и выхожу к заднему участку. Я затравленно озираюсь по сторонам. Никого. Прибавляю скорости и искренне надеюсь покрыть участок «учеба – дом» без кровопролития. За мной никто не идет. Может, они передумали? Может, нашелся кто-то более лакомый, чем я? Может, я слишком плохо о них думаю? Выхожу из задних ворот и спускаюсь по узкой улочке вниз. Здесь дома так сильно жмутся к забору колледжа, что почти наступают сваями на узкую асфальтированную дорожку для пешеходов, зажимая всякого идущего по ней. Здесь дома так близко друг к другу, что непонятно, как люди выходят из подъездов.