В общем тут ни начало, ни конец не важны, а важен эффект спуска – этакий затяжной трамплин, который предполагает обязательный нырок вниз прежде, чем осилить неподъемную высоту. Взять её, так сказать, с наскока, с разбега. И в каждом таком разбеге самое приятное – тот самый спуск вниз, и чем выше вы ставите цель, чем сложнее на неё взобраться, тем ниже вы позволяете себе пасть. Нужна же инерция? А откуда ей взяться, если не брать разгон с самого низа, с самой глубины? И вот ради этого ощущения падения люди готовы вновь и вновь ставить себе невидимые рубежи, невыполнимые задачи – ради того, чтобы позволить себе все, что угодно. Чтобы упасть на самое дно, чтобы почувствовать себя червем, настолько ничтожным и мерзким, что ему позволено всё. А потом феерично воспрянуть из пепла с решимостью и отвагой в глазах.

Так вот именно это со мной и было – мне хотелось почувствовать себя мерзкой, грязной тварью, такой жалкой, такой ничтожной, чтобы сам Всевышний, хмуро качая головой, недовольно вздохнул бы: «Ох, Таня, Таня…». Только вот у меня не предполагалось никакого подъема «после». Мне просто было любопытно, что же там, на дне, и насколько глубоко можно пасть.

Смотрю, как мама собирается на работу, как пьет кофе, обжигая губы и язык – всё на бегу, все на ходу, в великой спешке, как обычно.

– Ты чего встала так рано? – спрашивает она.

Смотрю на неё и картинно выкатываю глаза в деланном недоумении:

– Ты разве не знаешь, что я жаворонок? – собираю глаза в кучу.

– Я-то знаю, – говорит мама, – но, по-моему, даже для жаворонка шесть утра – это перебор.

– Не шесть, а шесть тридцать две, – говорю я и сладко потягиваюсь.

Моя лень и утренняя вялость такое же вранье, как и огромные возмущенные глаза три секунды назад – на самом деле я – натянутая струна, я – сжатый комок, я – взведенный курок. Потому что у меня есть план. Но это вранье дается мне так легко, что моя мама ничего не замечает. Она бегает из угла в угол, раз за разом повторяя ежедневные алгоритмы, как исправно работающая компьютерная программа. Каждое утро – глоток кофе, макияж губ, глоток кофе, натянуть юбку, застегнуть блузку, глоток кофе (аккуратно, чтобы не пролить на белый шелк), натянуть пиджак, взять заранее собранную сумку и еще раз проверить её содержимое, глоток кофе, взять телефон со стола, проверить уровень батареи и положить его во внутренний карман сумки, посмотреть на часы, еще глоток (а… уже не успеваю), и, так и не допив кофе, выбежать из дома со словами «Я на связи». Забавно, но эта фраза стала для неё синонимом словам «Я люблю тебя». Если вы недостаточно близки моей маме, то она может отключить телефон, зная, что вы будете звонить ей с минуты на минуту, потому что у неё слишком много важных дел, слишком много важных людей, которые не любят, чтобы их прерывали. Я уже не говорю о судебных заседаниях. Но уже довольно давно она перестала его выключать, и теперь ставит «без звука». Иными словами, если она для вас на связи, значит возьмет трубку вне зависимости от ситуации.

Это и есть её «я люблю тебя».

Я тоже тебя люблю, мам.

Но это не отменяет задуманного.

После того, как за ней закрывается дверь, еще какое-то время я лежу на диване и думаю ту самую мерзкую мысль, что родилась во мне вчера, когда копна рыжих волос попалась мне на глаза. Эта мысль до того черна, что в поле зрения материализуется Нянька – смотрит на меня с потолка, подергиваясь и выворачивая голову на триста шестьдесят градусов. Её щупальца лениво шевелятся, как сытые змеи. Расплывшаяся в мутном глазном яблоке, радужка быстро скачет из угла в угол единственного глаза – она жадно ждет, что же выдаст мой мозг. Мои мысли – сладкие конфеты, и она предвкушает, когда же я решусь воплотить в жизнь новую идею. И та, что сейчас вертится в моей голове, очень нравится моему чудовищу. На самом деле идей две, и мы выбираем. Но та, ради которой мы встали в семь утра ей нравится значительно меньше, чем та, что живет в моей голове со вчерашнего вечера. Вернее, она ей совсем не нравится, но зато нравится мне, а потому ей приходится отступать, когда я решаю:

– Идем.

Прежде, чем встать, я беру телефон, открываю плеер и нажимаю «play» – в тишине дома музыка взрывается, разливаясь по комнате настроением, от которого улыбка сама расползается по лицу. Поднимаюсь с дивана, и пересекаю зал, кружась и напевая: «I’m King of the clouds, of the clouds⁷…». Нянька ползет за мной по потолку, выгибаясь и дергаясь. Может, она так танцует, кто знает? Она выбрасывает руки и ноги, которые гнутся, словно в них нет хрящей, словно ей не больно, словно её не коротит каждую секунду её существования. Она выбрасывает из реальности лишнее и обгоняет меня возле самой двери ванной, открывая её и забираясь туда первой. И покачиваясь на волнах музыки, я смеюсь и догоняю её.

Принимаю душ и очень стараюсь, укладывая волосы. А затем стягиваю их в конский хвост.

На улице пасмурно – низкие тучи – огромным покрывалом над головой, а воздухе пахнет дождем. Скоро польет. Мои ноги раскачивают качели, а тело становится маятником, нежась в объятьях гравитации, которая то отпускает меня на сотые доли секунды, то снова притягивает, давая почувствовать свой вес в полной мере. Я чувствую себя крохотным пауком – я раскинула сеть из тонких, незаметных глазу паутинок, и жду свою бабочку. В моих руках – музыка, и она придает этим семи утра совершенно незабываемую окраску – темно-серые тучи с востока и под ними зелень деревьев, кустарников и травы становится невыносимо зеленой, словно каждый листочек, каждая веточка и травинка подсвечены изнутри, превращаясь в изумруды. Ветер приносит запахи цветов, смешанных с подступающей грозой, и приятно ласкает кожу прохладным прикосновением.

Моя бабочка появляется в начале восьмого – порхает под «нектаром» который слегка сбивает её ориентиры, а потому крылья у неё еле заметно заплетаются, что, впрочем, никак не мешает ей посматривать по сторонам, и когда она залетает во внутренний двор и видит меня, её лицо расплывается в улыбке:

– Привет, Хома.

Я улыбаюсь:

– Привет.

Нянька, открывает свой единственный глаз и устремляет взгляд на Кирилла, и откуда-то из-под качелей доносится слышимый только мне хруст позвонков.

***

Он тяжело дышит, а мне так больно, что я закрываю глаза. Боль и стыд расползаются по мне, как нефтяное пятно по поверхности океана – я чувствую пленку, покрывающее моё горло, заползающее в легкие – мне трудно дышать. Открываю глаза – Нянька корчится на потолке – ей тоже больно. Я смотрю, как извивается её черное тело, как оно дергается и выгибается. Я закусываю губу, чувствуя, что вот-вот заплачу. Господи, до чего же противно… Черная тварь прямо над нами раскрывает рот в безмолвном крике. Я раскрываю рот, пытаясь вздохнуть – его тяжесть душит меня. Даже вспомнить не могу, отчего завидовала «идолопоклонницам заднего сиденья». Мне стыдно. Кирилл на мне. Кирилл во мне, и то, что я чувствую его внутри себя, рождает во мне стыд. Стыд и боль. Он сжимает руку на моей заднице, прижимает её к себе ещё сильнее, забираясь в меня еще глубже. Я стискиваю зубы и жду, когда же всё это закончиться. Нянька выгибает голову, запрокидывает её назад, касаясь затылком собственного позвоночника, пальцы её рук свело судорогой, на лице застыла беззубая ярость. Я вцепляюсь в его спину. Его запах проник в каждую клеточку моего тела, я чувствую себя грязной. Он ускоряется, и боль парализует меня, вонзаясь иглами в мой живот. Я скулю. Нянька плачет. Кирилл уже ничего не соображает и думает, что мне хорошо, и впивается губами в мою шею, я все сильнее вцепляюсь в его плечи, пытаясь оттолкнуть огромное тело. Его быстрое, сильное дыхание жжет плечо. Черная тварь льнет к потолку, выгибая руки и ноги под неестественными углами. Я открываю глаза – Нянька поворачивается ко мне, и наши взгляды встречаются – боль, унижение, страх… Грубость рождает боль, подчинение рождает унижение, и только страх всегда сам по себе – он рождается из многого и многое порождает сам. Как огромная густая капля, Нянька стекает с потолка и расцветает за спиной Кирилла сотнями игл, распустившихся вокруг его головы сферой из тонких, рваных щупалец – они нацелены прямо на его голову. Он её не чувствует, не слышит – скорость выше, боль сильнее. Рот Няньки безмолвно кричит от отчаянья, а единственный глаз оживает предчувствием катастрофы, и где-то там, за пеленой мутного глаза, рождается смерть…