Все заканчивается быстро и резко – я даже не успеваю что-то сообразить. Кирилл замирает и шумно выдыхает, упираясь лбом в подушку прямо над моим ухом. Его дыхание быстро шелестит прямо над моим ухом, его тело сбрасывает обороты, его руки расслабляются. Он поднимает голову и целует меня в щеку, губы, шею, плечи. Кирилл нежен со мной, Кирилл ласков, а за его спиной искрит смерть, раскинув черные лапы – она ждет моего приказа. Мне противно – я отталкиваю его. Он выпускает меня, отпускает мое тело, разжимая тиски огромных рук, и ложится рядом со мной. Он и не подозревает, что в этой комнате нас трое. Он устало улыбается, а я стараюсь не смотреть на чудовище, что висит в полуметре от его лица.

– Честно говоря, я был уверен, что ты девственница, – улыбается он.

Забавно – я тоже так думала.

***

Выбегаю из его дома, словно за моей спиной – ад. В каком-то смысле так и есть.

С чего я решила, что мне это нужно? Зачем? Что это дало мне? Нет в этом ни романтики, ни сладости, ни близости – мы как были чужими, так чужими и остались. Только теперь я чувствую себя грязной и униженной. До чего же мерзко… Кто сказал, что это приятно?

Вместо того чтобы бежать домой, скинуть с себя одежду и залезть в горячую ванную, я вылетаю в калитку и поворачиваю направо. Краем глаза улавливаю движение слева от себя – Нянька скачет по забору, как по длинной беговой дорожке – плевать она хотела на гравитацию. Дома мелькают мимо меня, становясь все выше, все богаче, а Нянька – все быстрее. Улица заканчивается перекрестком, где я ловлю быстрое движение черного тела и следую за ним, сворачивая налево. Она лучше меня знает, где её искать.

Того, чего я хотела, мы добились, и нам не понравилось. Не понравилось настолько, что теперь мы хотим поделиться той грязью, что расцвела во мне. Поделиться с кем-то другим. Даром. Как в той книге.

Теперь мы бежим делать то, чего хочет моя Нянька. Посмотрим, понравится ли нам…

***

Когда она заметила меня, все мгновенно ускорилось – она рванула так, что у меня дыхание сбилось. Но нас двое. Кроме того, одной из нас нет дела до такой ерунды, как законы физики, и Нянька скачет сквозь время, выбрасывая ненужные кадры и обгоняя рыжую во всех известных человечеству измерениях. Мы долго и терпеливо выжидали, пока рыжая сволочь соберется домой, и теперь гнали её по узкому переулку, где намерены очень быстро направить её в нужное русло. В тот момент, когда рыжая подбегает к узкой тропе – перешеек между окончанием т-образного перекрестка и широкой дорогой по ту сторону склона, густо поросшего деревьями и кустарником – Нянька оказывается прямо перед ней. Девушка врезается в невидимую преграду, а я слышу дикий смех – это я смеюсь, это я визжу и рычу от восторга, заходясь в предвкушении. Вижу дикие глаза рыжей, когда Нянька вцепляется в неё своими невидимыми руками, опутывая шею щупальцами, и прибавляю ходу. Скорость – выше, боль – сильнее. Сейчас, сука, ты получишь то, что тебе причитается. Просто так. Даром.

– Думаешь, это кишки?

– Нее… просто кровь.

– Да ну какая же это кровь? Ты посмотри, там же внутри что-то круглое и длинное…

– Говорю тебе это – кровь. Или червяк.

– Думаешь, она успела сожрать червяка, прежде чем её переехало?

– Может это червяк сейчас жрёт её?

– Хм… А мы проверим!

Анька поднимаемся на ноги так быстро, что подол её платья опускается лишь секундой позже, оголяя её тощие бедра и белые хлопковые трусы. Она оборачивается вокруг себя и стремглав бросается на обочину дороги, где роется в жиденькой траве задом кверху. Анька что-то бубнит мне, но я ни слова не могу разобрать.

– Я ничего не слышу! – кричу я ей.

Она разгибается, поворачивается ко мне – её лицо стало ярко-розовым от прилившей к голове крови. В руках она держит прутик.

– Я говорю – если начнет шевелиться, значит это червяк.

Анька снова возвращается на тропу, и садится на корточки, нависая над нашей находкой. Она аккуратно втыкает прутик прямо в центр бурой каши и подцепляет комок коричневого сгустка, концом ветки, таща его наверх – жижа мерзко скатывается с палки и, переливаясь на солнце, с тихим шлепком падает на землю.

– Меня сейчас стошнит… – я морщусь и вскакиваю, закрывая рот рукой.

Анька хохочет:

– Я же говорила – кишки! А она – червяк, червяк…

– Тоже мне, – глухо бубню я из своей ладони, – эксперт по раздавленным мышам…

Она продолжает победно смеяться, пока я пытаюсь вернуть на место взбунтовавшийся желудок. Анька поднимается на ноги и отбрасывает палку обратно в траву.

– Ладно, – говорит она, – пошли к речке.

Мне не сильно хочется идти на речку, но все же это лучше, чем рассматривать раздавленных грызунов, лежащих посреди дороги. И я киваю.

Если долго идти верх по тропе, на которой валяется дохлая мышь, то неизменно приходишь к старому ручью. Ну как – долго? Минут двадцать. И это не речка вовсе, а так, речка-говнотечка, как говорит моя мама. Она, кстати, не особо радуется тому, что я туда хожу. Речка, и без того небольшая, с каждым годом становится все уже и мельче. Но все же это хоть какое-то разнообразие ландшафта. Если долго идти вверх по тропе с раздавленной мышью, ты минуешь заброшенный, покосившейся от времени сарай, небольшую рощицу с кривыми березками, проходишь мимо огромного, сломанного пополам дерева, после чего дорога резко поднимается вверх, и ты взбираешься на горку. Мост находится там, сколько я себя знаю. Он не то, чтобы прокинут над речкой, скорее, соединяет два противоположных берега, потому что они довольно круты – от верхней точки моста до каменистого дна примерно четыре этажа среднестатистической многоэтажки. Это довольно высоко. Особенно, когда вам восемь лет.

Мы забегаем на мостик (по-другому и не скажешь, потому что он узкий и старый) и останавливаемся по центру. Анька приподнимается на цыпочки, перегибается через перила и плюет вниз. Прозрачная слюна летит вниз и бесшумно вклинивается в бурлящий поток под нашими ногами. Речка маленькая, но течет быстро, словно торопится куда-то успеть, прежде чем высохнет окончательно. Звук струящейся воды, вспениваемой острыми камнями, успокаивает. Я буду помнить этот звук всю жизнь.

– Как думаешь, здесь кто-нибудь тонул?

Я смотрю на Аньку и думаю, до чего же она красивая.

– Как тут утонешь? – отвечаю и перегибаюсь через перила. – Там воды по колено. А вот разбиться можно, запросто.

– Слишком низко, – говорит Анька. – Только покалечиться.

– Нормально тут… – говорю я, по-прежнему глядя вниз.

Там река, от которой остался лишь убогий ручеёк, искрится на камнях, отражая то немногое солнце, что проникает сюда. Мне нравится журчание воды, нравятся запах и свежесть, которые поднимаются над ней. Я вдыхаю аромат лета, солнца, леса и думаю, что такие моменты остаются в памяти навечно, забираясь куда-то в подкорку помимо твоей воли. Вокруг нас – деревья и густой кустарник, вокруг нас щебечут птицы, и солнце щурится сквозь густую листву деревьев. Вокруг – тишина, счастье и детство – их буквально можно потрогать руками, как семена одуванчика, которые подхватило порывом ветра и теперь несет по свету, сея во всем мире свет и тепло расцветающего лета.

Она разворачивается ко мне и смотрит своими огромными голубыми глазами:

– Ты должна рассказать матери, – говорит она.

Я поднимаю голову, поворачиваю к ней и смотрю на неё:

– Я не могу.

– Хочешь всю жизнь прожить в лесу под елкой?

Я морщусь, закусываю губу и стискиваю дряхлые деревянные перила – мое нутро завязывается в узел:

– Нет, – тихо говорю я.

Она подходит ко мне близко, кладет свои руки на мои плечи и разворачивает меня к себе – чтобы я не отвернулась, чтобы не ушла от темы, чтобы смотрела ей прямо в голубые глаза. Она говорит шепотом, но шепот её полон отчаянья и ненависти:

– Мне больно!

– Я знаю…

– Мне страшно!

– Я не могу.