Я дергаюсь, вырываюсь из объятий тонких пальцев и отворачиваюсь. Мое лицо кривится от подступающих слёз. Я не могу – только не матери.

– Ты – эгоистка, – говорит Анька, и голос её превращается в стальной клинок.

Я оборачиваюсь, предчувствуя недоброе. Смотрю на волны соломенных волос, отливающих золотом матовую, сливочно-розовую кожу, и голубые глаза… которые стали совсем взрослыми и теперь смотрели на меня с ледяным презрением. Она знает, что я – трус, знает, как никто другой и это знание дает её невиданную власть – когда ты знаешь самую суть человека, ты становишься хозяином, в твоих руках – поводья, и тебе решать, куда направить свои знания – на созидание или разрушение.

– Что ты собралась…

– Я сама её все расскажу!

Я неистово мотаю головой, мои глаза становятся огромными:

– Нет… Нет…

– Да, – она окидывает меня презрительным взглядом, а затем решительно шагает мне навстречу и обходит меня, направляясь туда, откуда мы пришли. – Кто-то из нас должен…

Я хватаю её за руку, останавливаю и разворачиваю к себе:

– Не делай этого! – заискивающе смотрю в глаза своему самому близкому человеку и скулю. – Прошу тебя… Анечка, Анюта… не надо. Не надо!

Она дергается, и её рука выскальзывает из моих потных ладошек:

– Ты – трусиха! – её лицо кривит презрительный оскал, морща тонкий точеный носик, кривя пухлые губы, обнажая ровный рад белоснежных зубов. – Из-за таких, как ты, страдают такие, как я. Тру́сы, вроде тебя, подставляют всех ради собственного блага. Никого тебе не жалко, никого ты не любишь, кроме себя!

– Перестань! – всхлипываю я.

Слёзы душат меня, отчаянье заставляет дрожать – только не это. Только не это!

– Анька, прошу тебя… – я тяну к ней руки, но она отступает, глядя на меня, как на прокаженную:

– Ты… – её глаза сверкают ненавистью, – ты… – голос звенит, – ты… – ладошки свернулись в кулаки и дрожат от гнева и нетерпения. – Я ради тебя на все готова! – кричит она, задыхаясь от ярости. – Ты попросила, и я терпела ради тебя всё! А теперь ты не можешь сделать самого простого – рассказать.

В её глазах засверкали слёзы.

– Всё, что от тебя требуется – несколько слов, – тихо шепчет она, и прозрачные капли стекают по бархату кожи.

Анька замолкает. Анька смотрит, как я предаю всех, кто мне дорог, и улыбается совсем взрослой, очень грустной улыбкой, а потом разворачивается и делает шаг по старому мосту, а я смотрю ей в спину, и в моей голове мысли, словно огнестрельные ранения – так больно, так много крови.

Мама этого не вынесет.

Выпад вперед – шаг, другой – я хватаю её за кофту и резко тяну на себя. Она теряет равновесие, пятится и падает на меня спиной. Я хватаю её поперек шеи и кидаю на перила слева, вкладывая все силы в этот бросок, и когда она с резким выдохом ударяется о поперечную деревянную балку прямо солнечным сплетением, её рот безмолвно открывается, пытаясь вздохнуть, она теряет ориентиры, путается в собственных ногах.

Я толкаю её в спину.

Её тело беззвучно перекидывается через деревянные перила, и в последнее мгновение я вижу её глаза – они полны боли и страха, в них застыл немой вопрос и наивное, истинно детское удивление.

А в следующее мгновение её тело стремительно летит вниз головой, прямо на острые камни.

***

Её глаза огромные – в них искрится ужас, он пляшет внутри радужки, завиваясь и искрясь, он озаряет глазное яблоко изнутри, и кажется, что где-то там, за янтарно-карей радужкой – крохотный фонарик. Крохотный, но горит очень, очень ярко. Меня завораживает этот свет, и отблеск огня в янтаре, и расширенные зрачки. Моя красавица…

А вы когда-нибудь ненавидели до полного умопомрачения?

Она висит прямо над пропастью, и её ноги болтаются не находя опоры. Раньше здесь была река, а теперь, единственная вода, что здесь есть, пропитала её джинсы, капает с её ботинок и воняет аммиаком. Я заворожено смотрю на капли, падающие вниз, и по моему лицу расползается улыбка.

А вы сумели сделать вашу ненависть осязаемой?

Нянька впилась обгоревшими пальцами в её шею, и я вижу, как прогнулась нежная персиковая кожа рыжей под черными фалангами, сотканными из обгоревшей кожи, прилипшей к костям. Еще немного и она вспорет её глотку. От этой мысли я тихонько смеюсь – янтарно-карие глаза бешено шарят по моему лицу, тонкие губы теряют последние капли крови и становятся синими.

Ваша ненависть научилась существовать отдельно от вас?

Я стою рядом с черной тварью и кожей чувствую каждый толчок вибрации, что выдает её тело, всякий раз, когда невидимый разряд коротит её. Мне тоже больно, но я научилась извлекать пользу из боли. Боль обостряет чувство жизни и учит вас съеживать весь мир до размеров крохотного клочка тела. Боль рассказывает о вашем теле так откровенно, как не сделает никто другой – только боль знает вас до крошечной молекулы, особенно, если она посещает вас не в первый раз. Она делает вас эгоистичной. Если её слишком много, если всего вашего тела слишком мало, чтобы вместить её всю, то рано или поздно она выйдет за рамки вашего существа, а потому я спрашиваю вас…

Вы когда-нибудь ненавидели до полного умопомрачения?

Вы сумели сделать вашу ненависть осязаемой?

Ваша ненависть научилась существовать отдельно от вас?

Ваша ярость отрастила щупальца?

У вашей боли есть руки и ноги?

Ваша ненависть так же прекрасна, как моя?

Рыжая хрипит, её волосы еле заметно дергаются в такт дрожащей голове. Моя ненависть все крепче сжимает черную руку, заставляя рыжую издавать булькающие, хрипящие, хрюкающие звуки – они звучат, как музыка. Моя ярость глядит единственным глазом, заплывшим белой пеленой, моя ненависть смотрит пустой глазницей, мой ужас наслаждается предсмертной агонией.

Моя ненависть стала моей Нянькой.

Ольга Сергеевна бежит по тропинке, не жалея дорогущих туфель. Она еле дышит, она хрипло забирает ртом воздух, она расстегивает пиджак, снимает и сбрасывает его с себя прямо в придорожную траву – ей плевать, что с ним будет, она слишком боится не успеть. Кирилл – не самый умный, и далеко не самый порядочный, но даже он сообразил, что с Таней что-то не так. А главное, у него хватила ума позвонить ей. Той немногой сообразительности, что у него есть, ему оказалось достаточно, чтобы понять, что он спровоцировал что-то ненормальное. Той смелости, что даровало ему воспитание, ему хватило на то, чтобы рассказать ВСЮ правду, не боясь получить по шапке. Если она успеет, если ей хватит времени, она простит ему все остальное. В том числе и то, что он отпустил её дочь. Туфли – на каблуках, и бег дается с большим трудом и болью, но она не чувствует ни того ни другого, потому слишком боится опоздать. Бегом, мимо покосившегося сарая, громко и хрипло дыша, мимо рощицы с кривыми березками, моля Господа о времени, мимо поваленного дерева, наконец, ломая правый каблук, взбираясь на горку, нисколько не сомневаясь, что опоздала, но всей душой веря в Бога и милость его. В моменты истинного страха даже атеисты обретают веру. Она подбегает к мосту и замирает, забыв как дышать…

То, что она увидела, еще долго будет сниться ей в самых жутких кошмарах.

Над пропастью висит рыжеволосая девушка и хрипит – она слышит этот жуткий звук даже отсюда. Девушка висит в десяти метрах над руслом старой реки. Река давно высохла, обнажив каменное дно, словно тысячи крохотных зубов. Девушка зависла в полуметре от перекладин старого деревянного моста, что был прокинут на ту сторону еще в те времена, когда сама Ольга Сергеевна была маленькой. Девушка с огненно-рыжими волосами ни за что не держится – её руки и ноги безвольно висят, словно дохлые змеи, время от времени конвульсивно подрагивая. Девушка с огненно рыжими волосами ни за что не держится, ни на что не отпирается, ничем и ни за что не цепляется – она просто парит в воздухе в десятке метров от земли.

А на мосту стоит её дочь и улыбается.

И когда Ольга Сергеевна кричит имя своей дочери, она чувствует, как сердце останавливается – обернувшаяся на её зов, дочь смотрит на неё одним глазом, вместо правого зияет пустая глазница, а волосы ребенка шевелятся отдельными тонкими локонами, словно вся её голова наполнена змеями.