— Что же это такое? — наконец произносит он.

Сотрудники обескураженно молчат; подтянутый, суховатый член комиссии деловито осматривает нотные листки, женщина зачем-то раскрывает свой портфель, достает платочек, в ее синих глазах смех.

Дверь кабинета главбуха распахивается, появляется не чаявший беды Сергей Иванович. Немая сцена…

— Тэк-с, — начальник тихо барабанит пальцами по столу, не отрываясь смотрит на Никитина. — Тэк-с. Отчет за третий квартал пожалте нам, уважаемый…

— Отчет?

Сергей Иванович спешит к столу, выдвигает тяжелый нижний ящик, и все видят поверх папок с делами… крохотную самодельную балалайку. Сергей Иванович смастерил ее специально для учреждения, чтобы в свободные минуты проигрывать написанные им партии струнных инструментов. Он суетится, торопливо отодвигает в сторону свою балалайку пикколо, словно невзначай прикрывает ее бумагами, под руку попадается коробочка с медиаторами… Вот наконец и отчет. Красный от смущения, Сергей Иванович передает папку начальству. На обложке кудрявым почерком черной тушью выведено: «Отчет за третий квартал». Сослуживцы облегченно вздыхают; они знают: раз отчет составил Никитин, все будет в порядке.

Ревизоры направляются к двери, начальник оборачивается и долгим взглядом смотрит на Сергея Ивановича.

— До свидания, — сухо бросает ревизор.

— До свидания, маэстро. — Синий беретик юркнул за дверь.

Сергей Иванович стоит посреди комнаты, протирает вспотевшие очки.

— Ну и ну! — произносит он. — Не было печали…

Сослуживцы посмеивались над этим убежденным музыкантом, но уважали за точность в работе и редкое трудолюбие.

Того же Сергей Иванович требовал и от детей. Каждая пьеса тщательно отрабатывалась. Особенно много занимались перед отчетными концертами музыкальной школы. Такие концерты устраивались трижды в год. Сколько было суматохи, сколько волнения! Трио Никитиных всегда пользовалось успехом у публики.

— И повезло же людям! — вздыхали в зале мамаши. — Трое детей, и все такие талантливые. Загляденье!

Конечно, выступать перед публикой куда приятнее, чем заниматься разучиваньем трудных пьес. Тут и освещенный люстрами зал, и аплодисменты, и поздравления! Бывают и конфеты и подарки… Выступать приходится и ансамблем и соло. А появление на эстраде Димы каждый раз вызывает всеобщий восторг.

— Какой маленький, скрипка-то больше его самого! Какой хорошенький.

— И кудрявый какой! Сразу видно, необыкновенный ребенок. Талант.

— Лицо-то особенное, не как у всех. Сразу видно…

Отыграв свое, Дима с блаженной улыбкой возвращается в артистическую, а возмущенная Люба принимается укорять:

— Вышел как дурак, я сыграла вступление, а ты проспал. Два раза пришлось начинать. Оглох, что ли?

— Сама ты дура. Я хорошо играл.

— Вот так хорошо! Заскрипел как телега немазаная. А повторить первую часть забыл? А два такта аллегро съел?.. Не выучил, так выступать хоть не лезь.

— Сама не выучила! Слышала, как мне хлопали?

— Ха! Солист тоже! — злится Люба. — Больше меня и не проси аккомпанировать, нашел дуру!

— Ну и не надо! Вон, тебе пора выходить… Увидишь, ни одного хлопка не будет.

— Тебе бы все хлопки. Вот подожди, что твой учитель скажет. Уж он тебе намылит шею, уж он тебя… Только держись!

И все-таки выступать на концертах приятно. Не то что дома, перед гостями… Играть дома совсем неинтересно. Даже название особое таким выступлениям ребята придумали: «зверинец». А отец только и ждал выходного дня, чтобы показать свое трио знакомым. Знакомые отца все музыканты-любители. Приходят со своими гитарами и мандолинами, целое воскресенье играют вместе или слушают друг друга.

В этот день в доме с утра пахнет пирогами. Дети встают пораньше. Сейчас мама будет вынимать пирог из печки. Солнечные блики играют на вымытом полу. Тюлевые белые занавески на окнах слегка вздуваются от свежего волжского ветра… Пирог-то пирогом, да не зевай: того и гляди пожалует папин сослуживец Терентий Никанорыч Свистунов. Да не один, а с супругой.

Папа ждет гостей и, конечно, постарается представить свой «зверинец» во всей красе. Уж и ноты на пультах разложил… Удрать бы куда… Попадешься гостям на зубок, так скоро не отвертишься.

— Профессионалы, артисты, не чета нам с тобой, Сергей! — засипит низенький хромой Свистунов. — Ну-ка, молодые люди, грохните чего-нибудь этакого… Словом, Вторую рапсодию Листа.

— Ах, что за девицы у вас! — запоет супруга Свистунова, дородная женщина в цветастой бархатной кофте. — Ягодки! Душки! Так бы и съела. Младшая особенно.

— Давно ли, Сергей Иванович, они капельные были? — забасит огромный, как слон, Арнольд Карпович Бутлер, фотограф из ателье. — На горшок, так сказать, ходили? А? Поди ж ты, время-то как идет… Эхо-хо-о…

Отец нервно потирает руки, суетится, подтягивает струны виолончели.

— Начинайте потише, вторую часть повторите… Э-э, Дима, повнимательнее… То место, помнишь, не забудь!

Играть приходится долго, каждая вещь исполняется два-три раза. После каждой пьески — восторженные возгласы, аплодисменты. Время идет. Чувствуется, что гости утомились и не прочь бы засесть за стол, поближе к водке и пирогу. А отец знай подкладывает на пульты все новые и новые ноты. Отец сияет, то и дело оборачивается к гостям, поясняет скороговоркой:

— А послушай, Терентий. Это классическое… А это, Арнольд, высшая трудность. Это уже виртуозом надо быть… Нам с тобой уже этого не достичь, поздно, брат!

И концерт продолжается.

Нет, уж лучше заранее улизнуть куда-нибудь, скрыться… Только вот пирога хочется. А он уже готов. Вот мама ставит пирог на стол.

— А-а, тепленький какой!

Шустрая Аленка хватает кусок пирога. Но тут же, случайно взглянув на окно, роняет кусок на тарелку и бегом устремляется к двери.

— Ты к-куда? — насмешливо шепчет Люба, но тоже не отстает. Сестры панически протискиваются в дверь. Дима какой-то миг тупо смотрит на них, потом, сообразив, бросает самокат, над которым трудился все утро, и удирает вслед за сестрами. Он выскакивает через черный ход, чтобы не столкнуться с гостями.

— Ребята, ребята, вы куда? — спохватывается Сергей Иванович, но где там, поздно. Нет никого.

Дети бегут в известное им одним убежище: на задний двор, к скамейке за мусорным ящиком.

— Обойдутся сегодня и без нашего зверинца! Сами сыграют. Вон уже начали…

Действительно, из окон доносится «Чардаш» Монти. Папа играет на скрипке.

— А на гитаре-то кто? — удивляется Люба. — Неужели Терентий так скверно?

— Нет, что ты, — смеется Аленка. — Наверное, супруга.

— Супру-уга… Сказала тоже, — возразил Димка.

Он уселся поудобнее на скамейке, пошарил в карманах, вытащил ножик, принялся строгать какую-то палку.

— Супруга на гитаре не умеет. Заладила, «супруга…».

Димка заболтал ногами, благо они не достают до земли.

— Есть хочется, — вздыхает Аленка.

— Вальс «Березка». Свистунов заврался, — мрачно сообщает Дима.

Все слушают, сосредоточенно глядя на свои ноги в белых носках и празднично начищенных башмаках.

— А что, если стащить пирога? — предлагает Люба.

Она потихоньку пробирается в дом, заглядывает в замочную скважину. Отец и Свистунов сидят на стульях друг против друга, заложив ногу за ногу, высоко подняв головы, и виртуозно разыгрывают вариации «Светит месяц». Свистунов — на гитаре, отец — на балалайке.

«Лица как у слепых», — подумала Люба.

— Терентий, до-мажор, — не меняя выражения лица, подсказывает отец.

Но Свистунов все равно опаздывает перейти в другую тональность и пару аккордов ляпает невпопад. Почему-то он всегда так.

Пироги все там, на столе, стащить ничего не удается.

Дети грустно сидят на скамейке за мусорным ящиком.

— Есть хо-очется, — тянет Аленка.

Она чуть не плачет. Димка молча чертит носком башмака по земле. Люба вдруг радостно вскакивает:

— Ура! Пошли в горсад есть мороженое!

— Да-а… А деньги где?