Они поднимались по лестнице. Все вокруг сверкало золотом — стены, устремлявшиеся к расписному потолку, ступени, по которым они поднимались и поднимались вверх. В мраморе колонн также сверкали золотые жилки. Обилие золота ослепляло и поражало воображение. А на площадках стояли сановники и вельможи в туниках и мантиях и, кланяясь, одаривали улыбками короля и королеву франков.

— Никому не улыбайся, кроме императора, и держи подбородок вверх! — прошептал Людовик супруге. — А не то эти зазнайки подумают, что мы заискиваем перед ними!

— Будет исполнено, ваше величество, — придерживая на бедрах платье, едва заметно улыбнулась Алиенора. — Мы им покажем, мой несравненный король!

Король и королева гордо поднимались по той самой лестнице, ведущей в Золотую залу, по которой византийские вельможи и разношерстные гости империи шли, склонив голову и не смея взглянуть вперед. Но за Людовиком и его великолепной супругой была сила: семьдесят тысяч дворян — рыцарей и оруженосцев, не считая солдат попроще. Там, за воротами Константинополя, они жаждали как можно скорее вступить в битву.

Надежный щит и гарантия, ничего не скажешь!

Лестница закончилась, и Людовик и Алиенора ступили в малую залу. Перед ними оказались гигантские серебряные двери: на правой створке был изображен Спаситель, на левой — Богоматерь. И только когда они приблизились к этим дверям на десять шагов, те неожиданно открылись, и королевская чета увидела императора в тесном окружении двора. Далеко впереди, на возвышенности, в сиянии золота, он восседал на золотом троне, и два золотых льва, лежа у трона, сторожили хозяина…

Комнины славились своим демократизмом и отменили наиболее помпезные и театральные церемониалы прошлых веков. А ведь когда-то эти золотые львы, шедевр греческой инженерной мысли, рычали при приближении к императору посла-чужеземца, а следом на золотом дереве позади трона запевали десятки золотых птиц! Чего только не выдумывали басилевсы, чтобы поразить воображение гостей Константинополя и наполнить восторженной молвой о себе весь обозримый мир!

Мануил Комнин поражал воображение современников иными достоинствами. Двадцатидевятилетний император, воплощение мужественной красоты, обладал бычьей силой и любил кровопролитные битвы. Его магнетический взгляд приводил женщин в трепет — император слыл большим ловеласом! Получив самое лучшее образование, светское и духовное, он участвовал в богословских диспутах, занимался медициной и сам любил врачевать, а также страстно увлекался астрологией. Мануил был первым из басилевсов, кто тяготел к западным забавам. Он даже учредил проведение рыцарских турниров в Константинополе, но франко-германские потехи плохо приживались на греческой земле, где предпочитали во все века турниры словесные. Правление Мануила, как и правление всех Комнинов, обещало вознести древнюю Византию на тот уровень, который был у нее при первых императорах — от Константина Великого до Юстиниана.

Людовик и Алиенора приближались к императору, который сидел в апсиде — подобной тем, какие бывают в храмах и где стоит алтарь. В золотом облачении и диадеме на высоком челе, держа руки на широких подлокотниках трона, он безмолвно взирал на королевскую чету. Изображение Спасителя возносилось за его троном, словно охраняя басилевса. И два льва, точно подражая хозяину, так же безмолвно смотрели на подходивших гостей сверкающими сапфирами глазами. В эти мгновения королева Франции поняла, каким должен быть владыка мира и наместник Бога на земле: именно таким — мужественным красавцем в ослепительном золотом сиянии!

Но, когда они приблизились, Алиенора — трепеща, Людовик — став натянутой до предела струной, случилось то, чего совсем не ожидали король и королева франков. Император, сверкая всем своим великолепием, поднялся с трона, оказавшись исполином, и с улыбкой протянул гостям руки:

— Добро пожаловать в столицу мира Константинополь, благородные король и королева Франции, мои желанные гости и друзья!

Королевская чета вздохнула свободно и с благодарностью — Мануил Комнин сразил обоих воистину божественной простотой. Да, именно так и мог встретить их наместник Господа на земле!

…В этот самый час, когда император Византии простирал руки к своим гостям, войско Конрада Гогенштауфена оказалось похоже на ослепленного великана, у которого была гигантская сила, но не было зрения. Медленно и обреченно оно продвигалось вперед по горной дороге. До полудня Конрад и его бароны решали, как им поступить. Проводники удрали ночью, и догнать их не было никакой возможности.

— Они решили, что я прикончу их, если мы в указанное время на увидим Икония! — сжимая кулаки, хрипло — повторял Конрад, не находя себе места. — Но, клянусь Богом, я бы так и поступил!

— Никто не знал здешних мест. Армия не могла вернуться назад — провиант закончился, и еще двенадцать суток без еды вряд ли бы кто протянул. Оставаться на месте было просто бессмысленно. Пришлось идти вперед, надеясь на удачу. Наконец, они выловят здешних горцев и заставят их привести армию в Иконий.

— Император Священной Римской империи был похож на затравленного зверя. Никогда еще судьба не ставила его в такое глупое и опасное положение. Да что там — катастрофическое! Громада его войска, непобедимая на равнине, в этих ущельях, без провианта и воды, смотрелась жалко.

— Но насколько жалко, император пока еще не знал сам…

— Пронзительное улюлюканье громко и яростно взорвало тишину и эхом заносилось по скалам. А затем тысячи голосов слились в один воинственный вопль. Опешив, рыцари смотрели вверх, но видели только скалы и небо. В последующие минуты Конрад сразу не поверил в то, что произошло, а потом понял разом: перед ними разверзся ад. Армия остановилась, дрогнула и попятилась, но отступать было некуда. Они оказались в каменном мешке — открытые и беззащитные, как новорожденные дети, едва увидевшие свет. Освещенные солнцем скалы потемнели от подступающих со всех сторон турок. И тысячи стрел смертоносным дождем полетели вниз — они разили плечи воинов, головы, ступни ног. Нельзя было поднять вверх лицо, чтобы не получить в него стрелу. Все, что могли сделать германские воины, — это прятаться за своими длинными щитами и молиться или давиться проклятиями.

— Конрад, под которым бесился конь, что-то кричал воинам, призывал их подняться, но какой толк был в геройстве? Они не знали этих мест — их завели в ловушку. А хозяевам этой земли был ведом каждый уступ, каждая гористая и опасная тропинка. Сила рыцарского войска проявлялась на равнине, где можно было столкнуться с врагом лицом к лицу, но что мог сделать меч или копье против врага, который засел высоко над твоей головой и спокойно, вытягивая из колчана одну стрелу за другой, выбирает себе мишень? Арбалетчики еще пытались выбить отдельных турецких стрелков, но их скоро сразили мусульманские стрелы. «Вот оно — воронье! Вот оно! — стучало в голове германского императора, пока он носился по ущелью среди своих рыцарей и солдат. — Вот оно, его ночное проклятие!» А потом он задохнулся от боли — стрела пробила его кольчугу и вошла в плечо.

— Фридрих! Фридрих! — хрипло закричал он, оглядываясь по сторонам. — Выведи наших людей! Фридрих!..

Следующая турецкая стрела поразила грудь германского короля. Имя племянника оборвалось на выдохе. Двадцатидвухлетний Фридрих Швабский[9], исполинского роста, с огненно-рыжими волосами и бородой, метался тут же — среди погибающих соотечественников. Несмотря на шум, подобный разверзшемуся аду, он услышал своего дядю, одной рукой еще державшего уздечку, а другой вцепившегося в стрелу, торчавшую из его груди.

— Король ранен! — закричал Фридрих. — Король ранен!

А следом королевского скакуна, старого боевого товарища Конрада Гогенштауфена, ужалили сразу несколько стрел. Конь встал в последний раз на дыбы и замертво рухнул наземь, придавив истекающего кровью, потерявшего сознание седока.

Германской кровью в те часы обильно обагрились скалы, мертвые тела животных и людей все плотнее укрывали дно ущелья. И наконец, храбрые германцы дрогнули — не имея возможности отбиваться, получая стрелы в спину, они бросились кто куда по длинному, почти бесконечному ущелью в горах Дорилеи…