Второй этаж чайной был преобразован в зал. На длинных скамейках, а также сбоку на краю эстрады сидели простые люди, женщины лузгали семечки. Стояли люди и вдоль стен. Сначала сыграли трио Гайдна, затем Гольденвейзер исполнил одну из сонат Гайдна, скрипач Юлий Коньюс – романс Бетховена, а виолончелист Полинин «Осеннюю песнь» Чайковского. После концерта музыкантов пригласили к накрытому столику, где находились Софья Андреевна, жена Льва Николаевича, и его дочь Александра Львовна. Во время беседы, которая продолжалась за столом, писатель похвалил молодого виолончелиста. И самое удивительное, что через некоторое время Лев Николаевич узнал юношу, когда тот шел по Моховой улице. Толстой остановился, а потом они пошли вместе, разговаривая, до угла Никитской.

Инна с воодушевлением начала занятия в Московской консерватории, в классе Гольденвейзера. Однако отсутствие в доме Полининых инструмента и неожиданная беременность спутали все планы, и юная пианистка перешла в Московский педагогический институт на отделение немецкого языка. Между тем вырвавшийся, наконец, в Москву Ростислав наблюдал, какое удовольствие получает его подружка от тех невзрачных подарков, которые ему удалось привезти из Германии. Побежденная Германия жила гораздо лучше, чем страна, выигравшая войну и продолжавшая жить мечтами о «светлом будущем Коммунизма». Даже в Москве выстраивались очереди за маслом или сахаром, на которые периодически снижались цены по приказу генералиссимуса. Из чемодана были извлечены отрез темно-синего бархата, который Инна поспешила накинуть на себя, примеряя перед зеркалом будущее платье, черные очки от солнца, о которых в Советском Союзе еще ничего не слыхали, и в довершение всего нежные апельсины, невиданные по размерам и сладости еще на Руси. Как мало надо было, чтобы обрадовать москвичей и как много значило для молодых супругов их новое единение.

Именно рядом со своей женой Полинин стал понемножку понимать и отличать страсть от любви. Страсть имела всегда физиологическое начало и бесконечно требовала материального единения – единения тел. Любовь в ее самом светлом значении предполагала единения душ и потому сохраняла избранную ею пару на всю жизнь. Если пара распадалась без какого-либо вмешательства зловещих обстоятельств, то это был только призрак любви. Полинин понял это значительно позже, накануне серебряной свадьбы, когда он первый раз изменил своей жене и принял поспешное решение оставаться честным до конца. Эта жестокая честность нанесла глубокую и долго незаживавшую рану Инне. Она горько заплакала и сказала: «А я думала, что ты и я – это одно целое и что ты весь принадлежишь мне, как я тебе!» Только тогда он осознал слова «святая ложь».

Конечно, еще до женитьбы Ростиславу пришлось познать женщину, хотя дома его мать часто повторяла: «Сынок, ты взрослеешь, на тебя начинают обращать внимание женщины, но прошу тебя, не обижай девушек, они так беззащитны!» Естественно, что после знакомства с Инной он много и с удовольствием целовался, хотя при первой попытке и получил от нее пощечину. Но дальше поцелуев он и мысленно не мог представить себе что-либо еще более серьезное. А позже он уехал в Ейск, в Военно-морское авиационное училище, где попал в лапы хорошо отработанной военной машины, которая не давала курсантам и минуты уединения для любовной тоски. «Подъем!», «На зарядку, выходи строиться», «В столовую, шагом марш!», «На занятия, шагом марш!», «На работу с матчастью, становись!», «На самоподготовку, шагом марш!», «Отбой!» и другие команды с 6 часов утра до 11 часов вечера. С началом войны прибавились бесконечные наряды в караул, ночное патрулирование по городу и снова полеты, рытье капониров, работа с матчастью, прыжки с парашютом и т. п. Любовные «позывы» всячески приглушались, а любовная тоска с трудом пробивалась в сознание через крепкий сон, который хотя бы отчасти компенсировал постоянное физическое напряжение.

Положение резко изменилось после получения диплома летчика-штурмовика и прибытия на фронтовой аэродром. Летчики всегда оставались привилегированной категорией военных. В самые голодные годы войны они получали полноценное питание, а на фронте и плитку шоколада в дни боевых вылетов, и стакан водки или спирта перед сном и пачку отличных папирос. В нелетную погоду летчики были предоставлены самим себе и замполиту эскадрильи, который чаще всего не летал, но старался поддерживать с летчиками хорошие отношения. За бесконечными разговорами о штурмовках и воздушных боях чаще всего проскальзывали не идейные высказывания, как об этом писали в то время газеты, а тоска по женскому теплу и женской ласке. В мужском одиночестве становится особенно ясно, что если рядом нет нежного существа, гасящего природную грубость и воина, и просто мужика, то фактически теряется смысл их существования.

Нельзя сказать, что прифронтовая полоса была полностью обделена женщинами. Они служили в армии связистками, медсестрами, регулировщиками движения транспорта, просто ППЖ (походно-полевая жена) у старших офицеров и генералов, официантками, поварихами. Но чаще они оставались дома, обремененными детьми, или шагали по дорогам под обстрелом авиации, спасая от врага свой жалкий скарб и потомство. В это время они просто пытались уйти от фашистов, не подозревая, что многим из них придется еще много лет отвечать утвердительно на мерзкий вопрос многочисленных послевоенных анкет: «Находились ли Вы на оккупированной территории?» Вопрос, который позволял еще долго соответствующим службам судить о благонадежности человека. Так, пресловутая классовая принадлежность коммунистической религии дополнялась принадлежностью к оккупированной территории.

Ближе всего к расположению эскадрильи на геленджикском аэродроме находилось подразделение обслуживания, которое обеспечивало бытовые нужды летчиков и связь. Среди военных девушек отличалась частым появлением среди летчиков двадцатилетняя Аня, которая любила болтать с Ростиславом, своим ровесником, о войне, о судьбе летчиков, чаще других навсегда исчезавших за Кавказским хребтом, о мирной жизни… Ростиславу было приятно коротать с нею ранние зимние вечера и чувствовать на себе ее ласковые взгляды. Аня рассказала Ростиславу, что успела побывать замужем и что ее муж погиб в первые дни войны. Однажды вечером Аня пригласила Ростислава прогуляться по тропинкам хвойных насаждений, которые окружали аэродром. Была лунная декабрьская ночь, когда они вступили на сопки и оказались в тени деревьев и кустарника. Аня повернулась к Ростиславу и привлекла к себе его лицо. Наконец он понял, что можно и нужно целовать Аню. Неожиданное тепло охватило его, и он стал осыпать подружку жадными поцелуями, стремясь добраться до ее груди, прикрытой гимнастеркой. Аня привлекла Ростислава к себе, оседая на песчаную постель сопки, и спросила шепотом, познал ли он уже женщину. Полинин отрицательно замотал головой, изнывая от всесокрушающего желания. Тут уже Аня инициативу решительно взяла на себя, ласково вовлекая юного летчика в первобытный вихрь любви, из которого Ростиславу не хотелось выходить, пока его первая в жизни любовница, удовлетворенная после вынужденного поста, не спросила: «У тебя все?» «Не знаю», – отвечал юноша, с трудом отрываясь от своей наставницы. Их ласки вспыхивали еще несколько раз, пока Аня не решила, что пора возвращаться в общежитие. Перед уходом девушка отошла в сторонку, «чтобы не забеременеть», как она объяснила. Так начинался у Полинина путь познания женщины, лучшего творения Бога, природы или мужчины, как это утверждают некоторые философы мужского пола.

Оставшись один, Ростислав попытался разобраться в происшедшем. Что он сотворил? Храня свою любовь для Инны, он не смог устоять перед женщиной, случайно оказавшейся на его пути? Но он также случайно или по логике вещей непрекращающихся боевых вылетов мог уйти из жизни вообще не познав женщину! С другой стороны, в силу обстоятельств или вопреки им, он обманывает самого любимого человека на свете! Немедленно покаяться и объяснить Инне все происшедшее в письме? Но какие страдания такое письмо принесет ей, а может быть и разъединит двух людей, созданных друг для друга. К тому же Полинин не мог забыть письмо, которое он получил месяц тому назад от своей любимой, и которое принесло ему адскую боль. Инна писала в этом письме: ‘Тостик, милый, дорогой мой! Как тяжело, больно и стыдно мне писать тебе эти строки. Да, я не выдержала этого нового испытания, оказалась слишком слабохарактерной. Но объясню тебе все толком. Ты знаешь наш город, в котором любые слухи и сплетни в течение часа становятся известны всем. Так получилось и на сей раз. На следующий день после получения твоего письма родителями, в котором ты пишешь о своей встрече с Оксаной, очень, конечно, в преувеличенном и приукрашенном виде было передано через наших знакомых, что ты встретился, находясь в Миха Цхакая, со своей первой сильной любовью, что она, окруженная летчиками-орденоносцами, бросала их всех ради тебя, что ты живешь теперь там, как в сказке, ну и т. д. и т. п. Можешь себе представить, каково было это все мне слушать и ни жестом, ни словом не выдать своего состояния? Я тотчас же помчалась на почту, раз, два, три, прошло 29 дней, а ты все молчал, ну и тут уже я решила, что все пропало, и все кончено. И можешь себе представить, что твоя Инна оказалась ужасно мстительной особой. И тут мне подвернулся человек, имени которого я тебе называть не буду, так как тебе будет особенно неприятно его услышать, довольно приятный, развитой и интересный собеседник, но к которому я и по сей день отношусь лишь как к товарищу, а не так, как я старалась относится в те дни и как, слава богу, мне не удавалось. Но теперь, мальчик милый мой, с этим все кончено, кончено навсегда. И из этого ужасного состояния выходишь очищенной, обновленной, более уверенной в себе, в своих силах, в своей любви. Итак, мой родной Ростик, позволь мне еще раз со всей искренностью попросить у тебя прощения, попросить тебя забыть обо все этом и помнить любящую тебя Иннуську, ставшую теперь уже совсем взрослой…»