Неожиданно ему пришло в голову, что давно собирался разобрать те несколько коробок, в которых хранились вещи родителей. После смерти матери Ильины собрали наиболее ценные, на их взгляд, вещи в картонные коробки, а все остальное раздали соседям или вынесли на помойку.

Вечер 25 октября 1929 года. Москва. Уланский переулок. Квартира Ильиных.

— Как ты думаешь, что Бокию от нас понадобилось? Завтра зачетные прыжки с парашютом, и погода установилась отличная. Если пропустим, сколько ждать — неизвестно, — Илья Свиридов грустно отложил кусок недоеденной филипповской булки и, морщась, отхлебнул горячего чая, — так надеялся проветриться после этой восточной вони Блюмкинского антиквариата. Когда Глеб Иванович поручил нам разобрать это барахло, я думал — пара дней, от силы — неделя, а уже месяц переписываем, а конца не видно.

— А я почем знаю, ты мне лучше скажи, почему опять тренировку по холодному оружию пропустил? — Друг детства Свиридова — Валентин Ильин вошел в комнату, растираясь вафельным полотенцем. Его массивная, шарообразная, коротко стриженая голова блестела от влаги. Он только что обливался по пояс холодной водой. — Толку-то, что Бокий тебя прикроет на зачете, однажды ты промахнешься, а враг — нет. — Ильин нравоучительно поднял палец.

Друзья недавно вернулись со службы. Всю дорогу по Первомайской улице[61] они проспорили, куда пойдут вечером: то ли на лекцию в Политехнический музей[62], то ли в кинематограф, где шел новый фильм.

— Илья, обсуждать приказы начальства — дело пустое. На службу — значит, на службу. Ты мне лучше скажи, почему ты не хочешь в Политех идти, сегодня выступает сам Юровский[63]. Интересно, про Ипатьевский дом[64] рассказывать будет?

— Чего слушать, что и так всем известно.

Друзья так и не договорились окончательно, куда идти и каждый отправился по своим делам, договорившись, что все расскажут друг другу завтра на службе.

На следующий день они не смогли поделиться вечерними впечатлениями. Они даже не увидели друг друга. Они встретятся только через год. У них будет всего час, чтобы посидеть в привокзальном ресторане на Каланчевской площади[65], узнать о здоровье родных, выпить по паре рюмок водки, закусить. Они не зададут друг другу вопросы: «Куда? Надолго ли?» Обнимаясь на прощанье, они еще не будут знать, что поезда, служба и Война разведут их навсегда. Свиридова с Казанского — на Кавказ. Ильина с Октябрьского — на Запад.

— Валентин Кириллович, — Бокий хмуро взглянул на Ильина, не поднимаясь из-за стола, — доложите, как идет инвентаризация вещественных доказательств из квартиры Блюмкина.

По тону начальника Валентин понял, что его не ждет ничего хорошего.

— Мы с оперуполномоченным Свиридовым составили полный список изъятого в квартире гражданина Блюмкина имущества. Тайников в квартире не обнаружено. Литература, дневники, записные книжки в полном объеме переданы Вашему заместителю, — Ильин старался докладывать максимально лаконично, потому что реальных результатов они с Ильей так и не получили. Когда Бокий ставил перед ними задачу найти материалы по Тибетской экспедиции Рериха, все казалось предельно просто. Блюмкин не был готов к аресту и возможности спрятать материалы не имел. Оставалось обыскать помещение и доложить руководству. В действительности все оказалось куда как сложнее. От шикарно обставленной четырехкомнатной квартиры Якова Блюмкина осталась только кирпичная кладка, не единожды простуканная от пола до потолка. С пола даже битум, к которому крепился паркет, был соскоблен. Все впустую. Вся мебель разломана на дощечки. Кроме…

— Оперуполномоченный Ильин, а кресло? — вопрос начальника заставил Валентина вздрогнуть. Действительно, у Блюмкина стояло старинное деревянное кресло, якобы, некогда принадлежавшее одному из опричников Ивана Грозного. В частных разговорах Блюмкин упоминал, что это был не просто опричник — это был личный палач царя, он исполнял указания Грозного в особо важных случаях. Якобы, он был не русский, а чуть ли не француз.

Сам Яков Георгиевич, на совести которого было немало загубленных душ, частенько принимал гостей в этом кресле. В богемной Москве ходили небылицы, что он ночами, сидя в этом кресле, обдумывает «кровавые чекистские» планы, завернувшись в свой красный шелковый халат, который привез из Тибета.

Читая оперативные донесения, Валентин посмеивался над мрачными фантазиями завсегдатаев московских литературных салонов и кафе до тех пор, пока не увидел своими глазами кресло и кроваво-красный халат. Шелк цвета свежей крови не был привычно блестящим, непонятным образом он создавал иллюзию струящейся густой жидкости, проще говоря — крови. А небольшие бледно-розовые драконы вышивки окончательно создавали впечатление безжалостно порубленного тела. Однажды, представив себе Блюмкина в этом халате развалившимся в черном кресле с топорами в качестве подлокотников и орнаментом из искусно вырезанных черепов, член ВКП(б)[66], оперуполномоченный Московского управления ГПУ Валентин Кириллович Ильин понял, что он панически боится этого кресла. Боится тем неуправляемым животным страхом, который парализует волю и тело.

Неожиданно на лице Бокия появилась улыбка.

— Валентин Кириллович, успокойся, понимаю — боишься ты этого кресла.

Ильин и раньше подозревал, что Глеб Иванович Бокий каким-то образом догадывается о том, что думает собеседник, но сейчас он понял, что Бокий — у него в голове и читает его мысли. Одновременно с этими мыслями его неприятно поразило, что «хромает» наблюдательность, которую Валентин особо тренировал. Оказалось, что у Глеба Ивановича гетерохромия, а такой факт оперуполномоченный ГПУ был просто обязан заметить и запомнить.

Стоило этой мысли промелькнуть в голове, как Бокий стал массажировать виски, прикрыл глаза, и проворчал, засопев:

— Опять голова разболелась. Пора отдохнуть.

— Товарищ Начальник Специального отдела, да — боюсь. — Валентин ощущал полный паралич воли. Мозг работал совершенно отдельно, с ужасом наблюдая как бы со стороны, как вытянувшийся в струнку опер Ильин признается в том, что он трус и боится старой мебели.

— Признаюсь, я тоже его побаиваюсь, — миролюбиво сообщил Бокий, вставая из-за стола, — ты успокойся, с сегодняшнего дня ты переводишься в другое подразделение, и перед тобой будут другие задачи.

— Глеб Иванович, а как же Блюмкин? — от растерянности, Валентин забыл о субординации, — как же наши поиски? Неужели все так и бросим?

— Валентин, я тебе уже сказал — успокойся, никто ничего не бросил, но мы свою задачу выполнили. Теперь это не наша «головная боль», — усмехнулся Бокий, — а по поводу кресла, забирай его себе, может быть это поможет тебе избавиться от своих страхов.

Он подошел к Валентину, похлопал его по плечу.

— Поступаешь в распоряжение Мессинга Станислава Адамовича[67]. Не сегодня — завтра он сменит Трилиссера на посту начальника иностранного отдела. А о том, чем занимался здесь, до поры забудь.

— А Илья Свиридов? — не мог не спросить о друге Ильин. — Он остается?

Начальник спецотдела вздохнул.

— Илью тоже забрали. Разлетаетесь голуби. За Свиридовым Менжинский выслал машину еще под утро. Возможно, он уже где-то летит над просторами нашей Родины. Так-то. Но ты не расстраивайся, встретитесь еще. А кресло забери, жалко, если такой антик кто-нибудь на дрова пустит.

После представления новому начальству Валентин отправился на квартиру Блюмкина. Когда он вошел в затененную плотными шторами комнату, где одиноко на черном битумном полу стояло черное кресло, ему на мгновение показалось, что рядом с креслом кто-то стоит. Неясная полупрозрачная тень, напоминающая человека в длинном до пола плаще или хитоне, растаяла на его глазах.