Кони Ибраима-мурзы и его сына не подвели беглецов. Казалось, что они мчались быстрее ветра. Их даже стрелы не догоняли. Погоня вскоре отстала, и Ворон торжествующе рассмеялся.

— Заметь, Елисей, — сказал он, расслабленно покачиваясь в седле, — что я теперь вроде твоего оберега. Выбери я других коней, нас бы сейчас волокли на аркане.

Едва живой от страха Бомелиус в ответ лишь кивнул головой…

За Бомелиусом пришли, когда они заканчивали полдничать. Еда была простой и грубой — рассыпчатая каша, сваренная на воде и без соли, ржаной хлеб, испеченный на капустном листе, и ядреный монастырский квас. Но беглецы так изголодались, что уплели все за милую душу.

Время пролетело быстро: пока искупались в мыльне, пока ими занимался брадобрей, пока примеряли новую одежонку, колокольный звон возвестил, что уже обедня. Напротив поварни, близ монастырской стены, притулилось небольшое двухэтажное строение — поваренные кельи. Здесь беглецов и потчевали, потому как в большой трапезной накрывали стол для государя и его свиты.

Обширная трапезная палата с храмом Введения стояла на склоне холма, к западу от колокольни. Мощный куб церкви в виде своеобразной башни завершался тремя ярусами кокошников с водруженной над ними главой. Вход в трапезную палату был через открытую лестницу с северной стороны. Возле входа стояли стрельцы — неподвижные, словно окаменевшие. Ворону, когда он проходил мимо царской стражи, показалось, что стрельцы и вовсе бездыханны. Они даже не мигали остекленевшими глазами.

Что касается Бомелиуса, то он лишь злобно ухмыльнулся. Ему было известно, почему стрельцы нечувствительны к внешним воздействиям и стоят как столбы. Все дело в некоем питье, которое готовил для царской стражи доктор Арнульф Линдсей. Его состав не был для Бомелиуса тайной.

Элизиус Бомелиус шел к царю с душевным трепетом. Но без боязни. Свое чудесное спасение от плена он посчитал знамением свыше. А значит, невидимый ангел-хранитель все еще держит над ним свои распростертые крылья. Чего боятся?

Царь принял лекаря в трапезной. Огромный, почти квадратный трапезный зал занимал почти весь верхний этаж. Многочисленные оконные проемы на двух противоположных сторонах обеспечивали отличное освещение. Своды поддерживал мощный четырехгранный столб в центре, а на потолке были нарисованы изображения на библейские сюжеты. На первом этаже находилась пекарня, и воздух в трапезной был напоен удивительно ароматным запахом свежеиспеченного хлеба.

В трапезной, кроме Иоанна Васильевича, никого не было. Длинный стол, во главе которого в кресле с высокой спинкой сидел царь, уже убрали, только возле Иоанна Васильевича стояли серебряный кувшин с вином и кубок.

Взглянув на царя, Бомелиус ужаснулся. Лицо Иоанна Васильевича, обычно живое и постоянно меняющее выражение, было бледно-серого цвета и напоминало венецианскую баутту[97]. Казалось, что потухшие глаза царя московитов смотрят внутрь себя, а длинный хищный нос как у горного орла превратился в утиный клюв, уныло нависающий над верхней губой. Длинные свалявшиеся волосы сильно поредели и кое-где взялись сединой.

Из одежды на государе была лишь грубая власяница[98]. Он сидел вполоборота к столу, опираясь одной рукой на посох из карельской березы, а в другой держа янтарные четки с подвешенным к ним золотым крестиком. Его поза выражала смирение и глубокую задумчивость.

Бомелиусу долго пришлось стоять, низко склонив голову, пока царь наконец не обратил на него внимание.

— А, это ты, Елисейка… — Голос Иоанна Васильевича был глух и невыразителен. — Совсем мне худо. Ох, худо. Тело изнемогло… болезнует дух… раны душевные и телесные умножились, и нет врача… Ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого. Отплатили мне злом за добро и ненавистью за любовь… Все предали. Девлет-Гирей Москву порушил и сжег… где были мои верные опричники?! Не остановили, разбежались аки мыши перед котом. А тут еще одно горе. Вчерась гонцы прибыли, доложились, что лекарь мой Лензей[99] помре. Задохнулся от дыма в подвале. Кто теперь будет меня лечить?!

— Пресветлый государь! — осмелел Бомелиус. — Позволь мне, в меру моих знаний и опыта, заняться врачеванием твоих телесных и душевных недугов.

— А не отравишь?

Царь вдруг преобразился; в его тусклых глазах полыхнул огонь, и пронзительный взгляд Иоанна Васильевича достал до самого сердца лекаря. У Бомелиуса даже дыхание перехватило.

— Как можно, ваше величество?! — От волнения Бомелиус перешел на английский язык, да вовремя опомнился. — Никогда, государь! Вы мой повелитель, и вам я вручаю свою жизнь и судьбу. Обещаю применить все мои познания только вам во благо.

— Обещаний недостаточно… — Царь немного расслабился; удивительно, но звуки иноземной речи подействовали на него как успокоительное. — Поклянись на кресте.

С этими словами Иоанн Васильевич поднял руку и четки с золотым крестиком очутились прямо перед носом лекаря. Немного смущенный, Бомелиус на ходу сочинил слова клятвы и произнес их с выражением, проникновенно, хотя и немного коверкая русские слова.

— Целуй крест, — грозно приказал царь.

Дрожа, как в лихорадке, Бомелиус поцеловал.

— Смотри, Елисейка, буде твое лечение худым, строго накажу. А ежели изменишь — шкуру спущу.

Лекарь словно раздвоился на две личности. Одна разговаривала с царем и произносила клятвы, а другая ставила ему диагноз. Он был малоутешительным. Иоанн Васильевич был в глубокой депрессии, которая могла закончиться чем угодно — и тяжкой нервной болезнью вплоть до паралича, и взрывом неконтролируемой ярости (как уже бывало не раз), способной принести много бед окружающим, и даже смертью царя.

«Нужно применить ведьмино зелье[100], — решил Бомелиус. — Только оно может быстро вернуть царю московитов жажду к жизни. Нет-нет, это, пожалуй, будет слишком сильное средство! Возможно привыкание. Конечно, раз можно дать ему ведьмино зелье… но для длительного лечения я лучше приготовлю лауданум. И для души приятно, и здоровью польза».

В свое время ему попался на глаза рецепт лекарства, секрет которого великий врач, алхимик и философ Парацельс[101] продиктовал только на смертном одре. Это лечебное питье он назвал лауданумом. В него входили алкоголь и растворенный в нем опиум, настоянные на можжевельнике и других целебных растениях. Напиток считался колдовским, а что его создатель был связан с дьяволом, ни у кого не вызвало никаких сомнений. Считалось, что тот, кто обращался за помощью к лаудануму, тоже вступал в связь с нечистой силой.

Но Бомелиус был не из робкого десятка. Мало того, он знал гораздо больше разных колдовских штучек, нежели изготовление лауданума. Занятия алхимией приучили его верить только очевидному и не поддаваться предрассудкам. Как и почти любой врач, Элизиус был циником до мозга костей, который смотрел на человека не как на существо высшего порядка, обладающее бессмертной душой, а как на объект для исследований и экспериментов.

Собственно говоря, в Тауэр он попал не только по этой причине, а даже не потому, что составил для главы Лондонской медицинской Коллегии неверный гороскоп. Его посадили в тюрьму в первую голову как колдуна и шарлатана, что очень злило и угнетало Бомелиуса. По крайней мере, до той поры, пока его не вызволил из Тауэра посланник царя Андрей Совин, заплатив немалый штраф, и не предложил отправиться в далекую Московию, где, как рассказывали бывалые люди, по улицам городов бродят медведи.

Теперь-то он знал, что все эти россказни — чистый вымысел. Детская сказка. Опричники в черных одеяниях куда страшней и опасней кровожадного лесного зверя, который боится даже нос сунуть в посады, а тем более — в Москву.

— Назначаю тебя своим придворным медикусом, — торжественно сказал царь.