— Дождемся факельного шествия в честь царицы Мая и пойдем домой, — Матильда повернулась к Этьену, державшему ее за локоть, что было его любимым жестом. — Я никогда не полюблю толпу.

Они стояли на берегу Сены, напротив острова Ситэ.

— Я тоже, вы же это хорошо знаете, дорогая. Но, однако, этот весенний праздник так очарователен, что торопиться домой не хочется.

— Разумеется. Май — это всеобщая надежда. С каждым очередным маем люди отдаются бурному веселью, потому что обновляется природа, а вместе с нею и мы кажемся себе помолодевшими.

— Если бы так могло быть в действительности!

В этой фразе прозвучала большая горечь.

— Друг мой, не поддавайтесь в этот вечер печали, прошу вас!

Секундой раньше Матильда призналась себе в порыве, которого не могла игнорировать и из которого было ясно, что ее мужу грозит опасность. Она поняла это, но пошла дальше. Ее желание жить, любить было порой таким горячим, таким могучим, что пыл ее возобладал над обычной для нее заботой о том, чтобы не ранить Этьена.

Вокруг перекликались люди, раздавались шумные возгласы. Молодежь собиралась в круг, который затем рассыпался неистовой фарандолой. Парни и девушки шутливо задирали друг друга.

— Сколько желаний кипит в этом воздухе, — мрачно произнес ювелир, — а я лишаю вас всего этого!

— Не будем говорить о наших бедах. Погуляем спокойно, как друзья, какими мы и являемся.

Такова была их любовь. Мысль о страданиях, которые из-за себя, из-за нее, из-за них обоих переживал Этьен, терзала ее не меньше, чем собственные муки: «Насколько же нужно состариться, чтобы обрести наконец покой?»

— Вы не видели Флори?

Это была вынырнувшая из толпы Алиса, об руку с каким-то парнем.

— Она только что вела каролу там, посреди площади.

— Я знаю. Я тоже была там. Но я потеряла ее и теперь пытаюсь найти.

Матильда внимательно посмотрела на спутника Алисы. Никакого сомнения — это Реми, тот самый студент-медик, подготовку которого завершала Шарлотта. Почему он не с нею в этот праздничный день? Что он делает вдали от нее, от своей благородной любви, рядом с этой маленькой Алисой, чьи простоватые чары ему как будто нравятся?

«Уже тридцать лет за плечами. Нам не остается ничего, кроме бессильных мужей, непостоянных любовников или же соблазнителей, которые нас больше не интересуют, — размышляла Матильда. — Мы проигрываем все!»

— Добрый вечер, дорогой друг!

«Я забываю верных и платонических обожателей! Вот оно наше последнее прибежище!»

— Добрый вечер, Николя, добрый вечер, Иоланда.

Николя Рипо был давнишним другом Этьена и его семьи. Чуть младше ювелира, но знакомый с ним уже тридцать лет, суконщик с иронией относился к своей тучности, лысине, кроличьим зубам, бегающим по сторонам глазам.

Матильда порой спрашивала себя, почему Николя не влюбился в нее в начале ее замужества, когда она была молодой, цветущей женщиной и когда сам не был еще женат на Иоланде. Впрочем, какое это имеет значение?

На его массивную руку опиралась жена. Рыжеволосая, как и их младшая дочь Лодина, бледная, с виду исполненная холодности, она тем не менее, явно разочарованная душой и телом, повиновалась повелительному чувству долга и с твердостью принимала этого мужа, которого, несомненно, никогда не любила. Матильда знала, что за этой чопорной маской таилась чувствительность животного, с которого содрана кожа.

— Мы возвращаемся из дворца, где король с королевой принимали делегацию красавиц Мая. Вы там не были?

— Ах, нет. Каждому известно, что тебя всегда можно увидеть там, где бывают великие мира сего. Николя! Это правда, сегодня твой цех в чести. В лице мадам Амелины, супруги вашего предводителя, суконщиков отличают от простых смертных. Допустим, что это тебя извиняет… Что же до нас, то ты знаешь, что мы не так, как ты, падки до пышности.

— Наш король — сама простота и скромность!

— Ну и слава Богу! Но это все же король. Ему следует поддерживать известную роскошь в своем окружении, если, конечно, это делается из чувства собственного достоинства. Хотя кое-кто и утверждает, что он недалек от того, чтобы предпочесть монашеское смирение всей земной славе.

— Эти слухи не кажутся мне обоснованными. Он, разумеется, прекрасный христианин, но и суверен, сознающий величие и авторитет священной силы, которую воплощает. У нас — верь мне — хороший король, настоящий король.

Матильда взяла Иоланду за руку. Она питала к сдержанной, почти суровой супруге Николя своего рода дружеское чувство, не демонстрируя и не преувеличивая его, находившее почву в общем для обеих рвении: в материнской любви. Обостренное скрытым страданием, ответное чувство Иоланды было наполнено острой признательностью: ее старший, шестнадцатилетний, сын лежал в параличе после падения в детстве, когда он сломал себе спину. Матильда была крестной матерью Марка, хрупкого и белокурого, такого же скрытного, как и его мать, как ангел игравшего на лютне и проводившего все время в перебирании нот на неподвижном фоне бесконечных дней беспомощного инвалида.

Алису и Лодину родители любили не меньше, чем их брата, правда, поскольку они были вполне здоровы, заниматься девочками с такой же заботой им не казалось необходимым.

— Возбуждение моих дочерей в эти праздничные дни вызывает у меня одновременно и нежность к ним, и печаль, — говорила Иоланда. — Я счастлива видеть их такими веселыми, но меня неотступно преследует мысль о Марке.

Она смотрела на молодых людей и их подруг, проходивших со смехом мимо и толкавших друг друга. Их бьющее через край здоровье причиняло ей боль.

— Он, кажется, не чувствует интереса к таким развлечениям.

— В шестнадцать-то лет! Быть этого не может, Матильда!

— Однако он говорил мне об этом в последний раз, когда я заходила его проведать.

— Разумеется. Он старается убедить себя в этом. Сколько времени пройдет, пока он достигнет этой цели? Молодость так сильна, так крепко коренится в сердце каждого из нас!..

— Однако есть же художники, мудрецы, святые, которым удается совладать с неуправляемой частью своего существа, возобладать над нею. Почему бы вашему сыну не постараться стать одним из них?

— С чего бы это?

— Да потому что надежда — это самая важная из добродетелей, Иоланда, и у нас нет права в этом сомневаться.

— Не случается ли вам самой в иные минуты задуматься над тем, куда она девается, оставляя вас такой одинокой?

— Действительно, такое бывает, но я знаю, что сама виновата, позволяя себе в моменты упадка духа ослепляться происходящим у меня на глазах.

Иоланда также была в тупике. Ее спасало только высокомерие.

— Шествие начинается! — воскликнул Николя. — Как бы нам его не пропустить!

Страдал ли он так же, как и жена, от несчастья сына? Он очень редко заговаривал об этом. Это свидетельствовало не о безразличии, а скорее об умении контролировать проявления своих чувств.

Через площадь двигался от дворца кортеж царицы Мая, возглавлявшийся факельщиками, музыкантами и танцовщиками. На берегах реки зажглись огни, свет которых смешивался с багрянцем заходившего солнца и сливался с тысячами языков факелов, играя бликами на меди музыкальных инструментов, на шелковых и бархатных одеждах, в распущенных волосах женщин, на сплетенных из цветов головных уборах, на парчовой попоне серого в яблоках иноходца, на котором восседала Амелина. В пурпурной мантии, с венком из белых фиалок на голове, с огромным букетом цветов в руках, избранница медленно ехала, улыбаясь, приветствуя публику, — идеализированный образ Женщины на вершине своего могущества. Это была Дама — героиня куртуазных историй, вышедшая прямо из «Романа о Розе»!

— Главный суконщик может гордиться своей супругой. На свете мало таких прекрасных женщин!

Николя любил напускать на себя вид донжуана. Он не пропускал случая повосторгаться хорошенькой женщиной. На этот раз это стоило ему выразительного взгляда Иоланды, в котором смешались снисходительность и жалость.