Никто. Некому. И ладушки!

Он усидел уже на ягодицах, уже оконно-рамочная грань – под коленками. Ап! Полусальто. Вот мы и дома…

Было пусто. Строго говоря, пусто не было! Строже говоря, ни единой живой души, это да. Но не пусто. Болтаясь червячком на крючке за окном, Ломакин сосредоточился на главном – попасть внутрь. Не до внимательного рассматривания. Вот… попал внутрь, осматривай-рассматривай.

Трупов было три… Двое (два!) – в прихожей. Третий – на пороге сортира. Сортир площадью в квадратный метр плюс встроенный стеллаж с инструментами. Дверь в сортир сорвана, створки стеллажа распахнуты. В кулаке третьего хватко сжат альпийский топорик. Пытался защититься, прыгнул в ближайшую дверь, до чего рука достала, на стеллаже – цап… Не успел. Третьего нагнали выстрелом в затылок, практически в упор. Двоих в прихожей- тоже в упор, но в горло и в грудь.

Оно и понятно. То есть, по меньшей мере, объяснимо. Возможно, с точки зрения Газанфара, троица гостей – хорошие люди, которые, смущаются, но физиономии у них специфические – кавказской национальности. У двоих… у двух – у тех, что в прихожей. Лица третьего не рассмотреть он спиной, он затылком. И лучше не рассматривать. В квартире витал мощный дух: мощного растворителя. Есть такой у Ломакина, стеклянная двухлитровая бутыль на полке в сортире. Есть такой… Был такой!

Бутыль щерилась клыкастой розочкой – донышко и обломки. Капало, капало, капало. До сих пор капало, а в первый миг, когда топорик ненароком расколотил ее, бутыль, – хлынуло. Макушка третьего оползала клочьями – мясная багровость с клочьями сожженные волос. И дыра в затылке… Если пуля прошла навылет, можно представить, что у него с лицом. Лучше не представлять.

Ломакин, ощутил спазм, мячиком прыгнувший из желудка к горлу. Поймал блевотину на взлете, прижав ладонь ко рту. Неимоверно трудно глотнул, затолкав спазм обратно.

Октай-Гылынч-Рауф. Погостить… Кто из них кто? Важно? Неважно. Их нет. Смерть уравнивает.

Многое мог вообразить Ломакин… даже, если память не изменяет, вчера мог вообразить и такую развязку. В качестве бредового предположения. Триллер – так триллер, Но (повторяй и повторяй!) жизнь богаче наших представлений о ней. Смерть тоже богаче наших представлений о ней. Ничего подобного он и представить не мог. В каком-нибудь киношном или книжном боевике – да. Нечто подобное он даже, не соврать, читал. У кого? У Штильмарка? Но то – триллер, а то – жизнь. Хотя…

… вся повседневная жизнь в стране, до недавнего времени именуемой СССР, – это триллер.

Комок исподтишка снова предпринял, попытку движения вверх.

Ломакин попятился назад, в комнату, самым плотным образом закрыл дверь, отсекая от себя прихожую-сортир-ванную-кухню. Под коленками задрожало от недавнего напряжения и от увиденного. Сначала старушка, теперь троица- гостей-ардашей.

Он наткнулся взглядом на сувенирно-подарочную коробку с завитушками, вязью и восьмиугольными орнаментами: Коньяк Азербайджана. Машинально распаковал – пять бутылок, в картонных гнездах, на подбор: Апшерон, Гянджа, Баку, Гекель, Карабах. Хлопнуть, что ли, стакан? Большой, привет с родины предков. Не винтовой самопал – подлинник доморощенного разлива. А значит, никакой грузинский-армянский-дагестанский – в подметки не годится!

Но в сию минуту он не только бы спутал ароматические букеты одного-другого… – пятого, он, хлебни глоток, не отличил бы вкус и запах от скипидара-ацетона. В комнате и при открытой форточке тяжело давил запах растворителя. Зажмурился полы только что окрашены, среди комнаты стоят кадочка и черепок с краской и мазилкой. Маляры-рабочие красили, а теперь, как нарочно, ушли.

Никто никуда уже не идет. Не маляры – гости- гардаши. И не уйдут, лежат. По его милости. Сначала старушку теперь… Старушку – не он, не убил. Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве так идут убивать, как я тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу, как я шел. Разве я старушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!… А старушку эту черт убил, а не я… Довольно, довольно! Сгинь! Елаева-Елдаева тоже черт утопил? Нет. Ты! Косвенно. Заранее предположив исход еще тогда, когда усмирял зэка кнутом и пряником, защитными тычками и водкой. Пусть. Пусть кошкоед Елаев – скот, и никогда совесть не загрызет Ломакина… Не загрызет, нет, – это сейчас, не совесть, это изжога от въедливых летучих испарений. Неудачную недельку Ломакин выбрал, чтоб бросить нюхать химию! И для рюмочки коньяка – тоже неудачное время. Ломакину вскорости предстоит возвращаться строго прежним путем, координация не должна быть нарушена ни на градус.

Надо присесть и спокойно (только спокойно, Ломакин, спокойно!) обдумать.

Куда присесть? Вы, товарищ, сядьте на пол, вам, товарищ, все равно. Больше и некуда. Разгром. На первый взгляд, кто-то задался целью громи-ломай!

Первый взгляд он обратил на выпотрошенные-вытряхнутые глиняные горшки. Суккуленты, Эфедра…

Очиток… Молодило… Гармола-могильник. Раздавленные в липкую зеленую грязь. Комья-кляксы. Память о Баку. Уничтоженная память.

Он далек от сантиментов, он далек от хлопотных хобби типа выращивания кабачков – или чем там балуются на досуге всяческие герои всяческих романов Он – не герой романа. И суккуленты именно потому, что не хлопотно и не посягают на досуг.

Началось-то с тех самых пор как отломил, веточку-отросток гармолы с могил матери-отца, в Баку, на Волчьих Воротах. Вдруг екнуло тогда: ведь вполне вероятно, он больше сюда не вернется. Границы-кордоны-визы-персоны нонграта-суверенитеты… При том, что вся президентская рать хором пела-воспевала теорию гибкого членства. Изобрели! Гибкое членство. Долой нездоровые ассоциации, да здравствует гибкое членство – в СНГ. Выслушай рать и – насрать! Пойми наоборот. Ладно хоть с Апшероном все же расплевались. Пока… Но три года назад, при Латиноамериканской чехарде (Я главный! – Нет, я! – А я главней! – А ты никто! Сиди пей водку!), мнилось: вот-вот замкнутся на себя, закуклятся… Да, а гармола разрослась, прижилась. Бархатистым ковриком стелется… стелилась. И – нет ее теперь!

Логично ли? Стоит Ломакин посреди комнаты и бередит память о сгибнувшей апшеронской флоре в то время как за спиной сгибнувшая апшеронская… фауна безмолвно вопиет?! И… не фауна, не юродствуй, юрод! Люди. Хорошие люди, гости. Смущались… А ты, Ломакин, нелогичен!

Как раз логичен. В пик черного ужаса единственная действенная защита – прозрачный, но прочный панцирь юродства. Он помнил, как сыпал анекдотами на двойных похоронах матери-отца. Он помнил, как уже здесь, в Питере, все свои съехались проводить раздавленного махиной Ваню Котлярова (Ваньку- Встаньку) и тот же Мысляев, прилетевший от стола, от собственного сорокалетнего юбилея, сокрушался- балагурил: Во друзья пошли! Жизни своей непожалеют- лишь бы праздник испортить! А когда: наступил черед Жени Хижняка, то Витя Боголюбов, стоя с Ломакиным в почетном карауле, вдруг пробурчал в нос: Женьке теперь должно очень крупно повезти! Между двумя Викторами лежит! Так что смерть есть смерть. Но жизнь есть жизнь. И не обязательно в этой жизни хихикать, отпугивая смерть. Иногда просто – сесть и поразмышлять: как жить дальше, с учетом тех, кому уже не жить. Ну не сесть. Постоять. Чем Ломакин и занимался. Размышлял.

Разгром, значит! А толку? Продемонстрировать- припугнуть? Кого? Ломакина? Ломакин в Баку. Некому, некого. А с опережением? Отрыжка проклятого социалистического прошлого: мы трудимся же в счет будущей недели, по ускоренному графику, к прибытию хозяина все-все-вся давно готовы!… Хм, а смысл? Квартирку-то ломакинскую ОНИ мысленно взяли под заклад еще когда! Зачем курочить, чтобы потом самим вылизывать?

И все перечисленное – весомые, но не главные аргументы против разгрома. Суккуленты, да, сгибли, однако горшки! Горшки целы. Все и каждый. А есть ли большее удовольствие, чем грянуть глиняным горшком об пол?! Или коньяк не тронут… Допустим, громилы – трезвенники, язвенники, подшитые. Но тогда не раздребездить бутылки для пущего бедлама – только дурак откажется. Или не дурак… Отказался – значит, иная задача ставилась. К примеру, громить громите, но тихо, – главное, найдите. Искали. Пожалуй. Что? Наличку в сумме, близкой к долгу? Не дебилы ведь! Дебилы, дебилы. Но не до такой степени!