— Так вот индейцы зачастую крайне неохотно занимаются обрабатыванием земли и прочим сельским хозяйством. Они считают, что человек, работающий на земле, почему-то, как правило, не видит снов. А снам они придают огромное значение. Вплоть до принятия решений по жизненно важным вопросам.

— А может быть, они имели в виду Землю? В смысле, планету? — Улыбнулся я, но, боюсь, моя улыбка вышла слишком натянутой. — Тогда, с точки зрения ваших индейцев, сновидений у человека может не быть даже во время гиберсна.

— У них «почва» и «планета» имеют как правило разные значения и, соответственно, называются разными словами, — не поддержал шутки Васильев. — Но и у индейцев залива Ситка, и у камчатских айнов я встречал немало сходного в воззрениях на эту тему. Например…

Глаза криотехника сузились.

— Нельзя разбудить человека, который притворяется, что он спит.

— В каком смысле? — Не понял я.

— В прямом, Петр Алексеевич, — медленно проговорил Васильев. — Вам не приходило в голову, что ваши возможные… проблемы… связаны именно с этим?

— С чем? — Теперь я уже искренне его не понимал.

— С тем, что находится внутри вас, Петр Алексеевич, — вздохнул Васильев. После чего добавил уже жестче:

— И притворяется до поры до времени спящим.

И что я должен был думать после такого разговора с Васильевым?

Как относиться к собственному «я» и к тем решениям, которые я принимал (или готовился принять) от его имени?

«Звезда» не станет менять полетный план. Мы будем действовать так, как будто четвертая планета не существует.

Наша цель — Беллона. Ею и удовольствуемся.

Сколько я знаю Петю Надежина, он никогда не был ярым перестраховщиком. Но сейчас, когда перед нами замаячила вполне реальная возможность догнать эту злополучную планету, летящую в тартарары, выйти на орбиту и хотя бы одну неделю исследовать ее по максимуму, вдоль и поперек, Петр неожиданно уперся.

Мысленно все мы уже просверливали в кителях дырочки под ордена, а то и Звезды Героев России. Хотел бы я полюбоваться собственным атлетическим бюстом в самом центре Мытищ, на исторической родине, так сказать, героя! Да и персональная Госпремия каждому из нас была бы обеспечена. А в том, что рано или поздно мы вернемся на Землю, я ни на йоту не сомневался на протяжении всей экспедиции.

Воображение тем временем уже возбужденно рисовало в моей голове размашистыми штрихами соблазнительно красочные и пугающе величественные картины метаморфоз в атмосфере и океанах планеты-незнакомки.

Для начала начнется таяние замерзшей атмосферы. И вот уже бескрайние просторы покрываются невероятно холодной — но все-таки более теплой, чем газы в кристаллической фазе своего бытования — жидкостью. Это азотно-кислородная смесь. В ней плавают льдинки и целые айсберги более тугоплавкой углекислоты.

Но вот под лучами приближающегося Вольфа 359 азотная компонента вскипает! А вот настал черед и кислорода!.. Над бескрайними голубыми равнинами курятся дымки… Это — возвращаются в атмосферу важнейшие газы: азот и кислород.

Неравномерности нагрева, обусловленные тенью от исполинских колец, приведут к фантастическим по своей мощи ураганам в свежерожденной атмосфере. Ветры достигнут сверхзвуковых (для земной атмосферы) скоростей, расчеты обещают 400 метров в секунду и даже более!

Зато эти катастрофические процессы значительно ускорят крушение ледяного панциря океанов. Если, конечно, гипотеза нашего астрофизика Барсукова верна, и под стометровой толщей льдов океаническая вода по-прежнему сохраняется в жидком состоянии (как это имеет место, например, на Европе, спутнике нашего Юпитера).

Когда начнется таяние льдов мирового океана, ураганы взломают их в считаные дни. Разгул штормов вышвырнет миллионы тонн льдов на сушу, раскрошит прибрежный припай, раздробит айсберги…

Что будет дальше?

Пробуждение вулканов?

Сперва ледяные, а потом всё более и более теплые ливни?

Как и когда растает ледяной панцирь на суше?

Что выглянет из-под него?

Заболоченная пустыня без конца и без края? Каменные плато?

Или степи? Леса?

Города?!

Но что бы мы ни увидели, в самом скором времени вслед за тем мы станем свидетелями самого страшного: неизбежного распада исполинских колец под воздействием крепнущего с каждым днем солнечного ветра…

Эти картины, равным которых не наблюдал ни один человек никогда, я расписал Надежину в ходе очередного сеанса связи. Но тому точно вожжа под хвост попала — ни дать ни взять, старый служака за полгода до пенсии, перестраховщик, дующий на всю воду вокруг!

— Всё так, Геннадий Андреич, — без тени согласия в голосе ответил Петр. — Только ты почему-то забываешь, что мы не только хладнокровные астрогаторы, но еще и отцы-командиры. Во всяком случае, наши экипажи должны нас с тобой считать таковыми. Ты представляешь, чем чревато пребывание звездолета на орбите планеты, которая непрерывно — и самоубийственно! — приближается к светилу? Из-за этого там будут происходить самые разнообразные нестационарные процессы. По-русски сказать — катастрофы планетарного масштаба! Ты очень красиво расписал их, забыл только сказать, что угрозу могут представлять самые неожиданные вещи. И вулканическая бомба, вылетевшая вдруг на суборбитальную траекторию из-за того, что не встретила достаточного сопротивления атмосферы. И, наоборот, сошедший со стабильной орбиты и теперь падающий вниз булыжник, бывший еще недавно частью любого из трех колец. И невесть что еще! Как вы полагаете, капитан Панкратов: всё это достаточно опасно для наших кораблей? А вести исследования на поверхности пороховой бочки — способствует ли это здоровью экипажей? И нашему с тобой спокойствию, Геннадий Андреич?

Не поспоришь, увы…

Мы оба прекрасно понимали, что для погони за четвертой планетой с последующей высадкой на ее поверхность звездолету неизбежно требуется новый набор скорости, а затем — экстренное торможение путем накручивания сходящейся спирали вокруг движущейся планеты.

Сие было чревато целым пучком проблем: от существенного перерасхода топлива до критического перегрева двигателей с сопутствующими перегрузками до шести «же». Выходило, что звездолет, даже совершив все эти эволюции абсолютно чисто и успешно выйдя на стационарную орбиту вокруг d-компонента, впоследствии будет обречен провести годы в ремонте силами собственного экипажа.

То есть на Землю в приемлемые сроки корабль уже не вернется. И будем реалистами: скорее всего, не вернется домой никогда.

Надежин понимал это. Я понимал это тоже. Но был на борту «Восхода» один человек, который и слышать не хотел ни о какой перестраховке. Борис Германович Шток, железный старец российской науки, ее настоящий паладин!

В кругу людей науки есть такая особенная категория: пламенные революционеры, эдакие живые факелы познания. Они подразделяются на «кремней», «сухарей», «дикарей» и «парадоксов друзей». Так вот, дальний родственник злополучного химика «Звезды» Хассо Лааса, штатный астробиолог «Восхода» Борис Шток сочетал в себе все эти качества истинного светоча передовых научных теорий и практик, что называется, в одном флаконе.

Все эти свойства вмещало в себя твердое, хотя и приземистое ученое тело вкупе с бездонным кладезем всевозможных знаний на крепких кривых ногах старого несгибаемого гнома. Гномом железного Германыча на борту «Восхода» прозвали с первых минут его появления в нашей кают-компании. И дело было вовсе не в окладистой пегой бороде!

Он внимательно оглядел каждого члена экипажа, не спеша переводить взгляд и ничуть не стесняясь искусственности ситуации.

Казалось, Шток сфотографировал каждого «восходовца», включая и меня, даром что прежде мы были знакомы. Точно уложил досье на каждого в кляссер гербария своей гениальной памяти, о которой в ученой среде ходили легенды. После чего приложил ладонь к уху и негромким, но звучным тоном переспросил: