Словно кто-то или что-то из моря притянуло к себе винтокрыл с легкостью магнита, тянущего канцелярскую скрепку.

Связавшись с руководителем тогдашней экспертизы, Эр уточнил несколько деталей, которые лишь дополнили его предположения. Последнее из полученных им техзаключений — о характере повреждений поплавков, разрезанных в множественных местах предметом неустановленной природы — окончательно достроило головоломку.

Что в действительно произошло на борту тонущего винтокрыла, не знал никто, и даже Ута, у которой все еще не восстановилась четвертая сигнальная система — речь, не могла внести в эту историю ясность.

Оставалось ждать, когда девушка придет в себя.

Однажды Ута сказала ему, что у нее есть лучшее в мире правило преодоления бед и невзгод. «Иногда нужно просто сидеть в ожидании своего часа, затаив дыхание, потому что рано или поздно мир вокруг тебя перевернется. Обязательно перевернется. И если выдержишь до конца — сумеешь вынырнуть на поверхность.»

Тогда Эр не очень понял смысл ее слов, сейчас же они предстали для него в новом свете.

Он сидел в дальнем углу ее амбулаторной каюты — спецпомещения в отдельном крыле секции критической медицины, — откинувшись к холодной стене, на жесткой кушетке, выбранной специально из мебели со всего этажа, чтобы не уснуть.

Ута лежала у окна, под колпаком лучевой сигнализации, готовой известить дежурную врачебную смену, едва девушка подаст хоть один явный признак жизни кроме дыхания, тихого и прерывистого, каждая пауза в котором поначалу заставляла сердце Эра больно сжиматься от ледяного, царапающего страха.

Но за несколько темных, бесформенных часов ожидания он привык и к сбоям дыхания Уты, и к глухим хрипам в ее горле, и даже к мутной пене, пузырившейся в углах ее рта, когда паузы в дыхании становились слишком уж долгими.

И тогда лишь эти пузырьки, весело надувавшиеся и спадающие в краешках ее плотно сжатого, ставшего необычно тонкогубым, с сероватым оттенком рта говорили о том, что Ута еще жива. А лениво ползущим по экранам медицинских приборов волнистым графикам состояния Уты командор уже не верил, потому что они не могли объяснить самого главного: что происходит и что может произойти буквально в следующую минуту, в очередной миг ее призрачной, отныне сокрытой от всех внутренней жизни.

Иногда Эр прикрывал воспаленные глаза и точно сквозь дымку лет видел себя — молодым, подтянутым офицером, только что прилетевшим и энергично расставляющим вторую линию оцепления, дюжих громил из подразделения быстрого реагирования, по колено в воду, у огромного пласта глинозема, вывороченного шагающим экскаватором военно-инженерных частей, вторую неделю работающих на строительстве грандиозного Моста Морей.

Вода на мелководье быстро мутнела от обилия меловых конгломератов, но даже в белесом коллоиде был виден огромный, весь в зубастых изломах пласт странных окаменелостей. Радиологи уже вчерне установили примерный возраст верхних отложений — начало легендарной и драматической эпохи Блица или, как ее именовали в школах и средствах всеобщего убеждения — Сверхвспышки.

Для палеонтологов это был один из самых лакомых кусков истории Отчизны.

Бескрайние залежи окаменелостей…

Роскошные раковины летающих моллюсков…

Наконец, громадные могильники зверозавров и прочих представителей мегалофауны времен Первой Биосферы.

И все они были испещрены изотопными метками — свидетельствами убийственной Сверхвспышки.

Поэтому как только на окаменелых костях огромного количества древних морских зверозавров и исполинских скатов-мантий, случайно открытых при мостостроительстве в прибрежных донных отложениях, были обнаружены весьма странные сеточки с микроскопическим узором, Раку был тут как тут.

Именно тогда в закрытых коридорах власти, в гостиных сенаторов Столицы, а наиболее компетентно и осторожно — в Университете впервые заговорили о донной фауне как о серьезном факторе планетарной биосферы, с которым стоит считаться хотя бы при построении экологических моделей. И этим Отчизна была обязана прежде всего Раку.

Оптон Раку был одержим наукой в полном смысле слова. У него была возможность государственной карьеры — но он наплевал на нее. Дочь — но он забросил ее, препоручив воспитание своего единственного отпрыска, оставшегося после ранней смерти жены, государству.

Он в буквальном смысле дышал наукой, дни напролет проводя в университетских лабораториях или на бескрайних просторах Побережья во время полевых исследований. Оптон Раку был крупнейшим специалистом по донной флоре и фауне, отчего к нему давно приклеилось обидное прозвище Полип, на которое Раку не обращал внимания.

Именно он первым связал с донным протобентосом странные минеральные утолщения, бугорки, а местами и подобие окаменелых сталагмитов не только на костях, но и отдельно, россыпями, щедро перемешанными с окаменелостями различных примитивных донных беспозвоночных с общей характерной деталью — всё той же сетчатой структурой неизвестного пока что происхождения.

Его коллеги, которых Раку презрительно именовал исключительно «жалкими ретроградами» и «презренными консерваторами», после ознакомлениями с экземплярами необычных находок, один за другим констатировали, что в лице «сеточек» и «сталагмитов» наука имеет дело с обычными окаменелостями целого ряда ископаемых морских животных сидячего или симбиотического образа существования вроде губок или паразитических полипов.

Когда же Раку на страницах авторитетного биологического издания ехидно предложил коллегам попытаться классифицировать их либо хотя бы отнести к истокам любой из известных на тот момент эволюционных цепочек, он получил ответ равно туманный и многозначительный. Что, де, столь же непонятные и загадочные с точки зрения происхождения следы ископаемых существ и прежде встречались палеонтологам Отчизны.

— С точки зрения современного рефлексора останки каждого второго ископаемого из геологических отложений Отчизны идут в разрез с его представлениями об обыденном и привычном, — сакраментально приложил его в ответной публикации один из наиболее консервативно настроенных коллег.

В качестве ответного удара профессор Раку немедля представил в военное министерство, которому приписывал наиболее реалистичный взгляд на абсолютно все проблемы, потенциально касающиеся безопасности государства, пространный документ — так называемый «Научный Меморандум Раку». Он изобиловал как смелыми выводами с легким привкусом научного безумия, так и терминами, большую часть которых аналитики и референты министерства слышали впервые.

Суть же «Меморандума» заключалась в том, что ученым Отчизны в кои-то веки повезло обнаружить богатейший с точки зрения исследовательского материала участок морского дна, на котором во время оно, 35 миллионов лет назад, веками длилась Битва Рождения! Так Раку называл яростное соперничество фаворитов тогдашней эволюции, одним из которых одиозный профессор считал колонию хищных бактерий, находящихся в сложном симбиозе и вместе составивших некоторое циклопическое существо, полностью контролировавшего подобно преступной группировке большую часть дна планетарного океана.

— Это невероятная удача, что участок этого впечатляющего противостояния однажды оказался накрыт внезапным и мощным извержением подводного вулкана! Поле битвы было мгновенно похоронено под тяжелым пластом исторгнутой лавы. Вслед за тем, с течением миллионов лет поднявшись на три тысячи метров, подводное поле битвы сделалось всего лишь заурядным мелководьем, занесенным илом и поросшим прибрежной растительностью.

Столь вольная, «в духе чуть ли не криминальных реалий нынешних нелегких времен» интерпретация находки у Моста Морей вызвала у научного корпуса Трех Столиц откровенный скепсис вкупе с насмешками и валом язвительной критики.

Удивительно, но в атмосфере обреченности, отчаяния и покорного ожидания тотальной катастрофы в День Карлика консерватизм научных кругов Отчизны достиг небывалых высот. Видимо, когда все рушится в горнило безумия и смерти, лишь гипертрофированный скепсис, зачастую переходящий уже в откровенный цинизм, еще помогает разуму удержаться на плаву здравого смысла.