— Какое слово?

— Сказал все Виктору. За это тот и избил его.

— Правильно сделал. Какая же она вторая буква! Поверила ему, голову потеряла. Я вон старая, да и то… Когда с Виктором ходила, сердце ёкало — молодёжь нынче знаете какая? А тут спокойна была — интеллигентный, воспитанный. Вы видели его?

— Видела, — сказала Римма. Ей не нравились женственные красавчики типа Иванюка, но она понимала, что не одной Люде мог он вскружить голову.

— Цветочки носил. На пианино играл. Я не слыхала, у нас нет пианино — гитара только, и то без одной струны. Васька бренчит, когда под мухой. Из‑за этого‑то пианино Людка и ходила к нему — музыку слушать. Дослушалась!

— Ругали вы её? — спросила Римма.

— Людку‑то? А как же не ругать? По морде надавала.

С удивлением смотрела на неё Римма. А та словно мысли её прочитала.

— Вы не глядите, что я такая плюгавенькая на вид. Я и своему поддаю. Ваське. Василию Егоровичу. Когда под этим делом приходит. Он шофером у меня, продукты возит, так ему часто перепадает. А мужик откажется разве? Сколько дай, столько и вылакает. — Она помолчала и прибавила: — Я ведь удмуртка сама. Из Удмуртии. Не бывали в Удмуртии?

— Нет, — сказала Римма.

— Из Удмуртии… — повторила Ульяна Алексеевна. — А их трое у меня, — сказала она. — И все девки. Одна девка, другая, третья… А тут вдруг — внук. Васька‑то мой, Василий Егорович, на радостях чуть прав не лишился. Летит на машине, чтобы мне сказать, а я как раз в больницу иду. Увидел, сигналит мне, остановился где нельзя. — С трудом верилось Римме, что говорит она о том мрачном мужчине, что по первому требованию своей крохотной жены поплёлся звать дочь, — Вы думаете, Егорка помешает кому? Людке помешает? Я ей сразу сказала: не бойся, Людка, коли полюбит, и с ребёнком возьмёт, а если сложности будут, у матери с отцом тоже руки–ноги есть.

— Но ребёнку нужен отец, — не очень твёрдо проговорила Римма. Случись у неё такое двадцать лет назад, мать на порог не пустила бы. «Где нагуляла, туда и иди».

— А что отец? Чем Васька ему не отец? Василий Егорович? Да он с ним больше, чем с девками своими, возится. От тех нос воротил. Сына ему, видишь ли, давай, сына. Вот пожалуйста — сын.

А она бы? — подумала о себе Римма. Если б с её Наташкой приключилось подобное? Не с Наташей, уличила она себя, а с Наташкой — так она никогда ещё не звала дочь, даже мысленно. Приняла б, конечно, но разве так? Смирив себя, переступив через себя и, хотя по-прежнему высоко или выше ещё держала б голову, втайне страдала бы — и за дочь, и за себя, и за ненужного этого ребёнка.

— Суд в десять, — сказала она. — Если ваша дочь решит дать показания, в половине десятого она должна быть у меня. Моя фамилия Федуличева.

У дома ей встретилась Оксана. Неспешно шествовала она в лёгком брючном костюме: на черном фоне — острые белые зигзаги. Эффектно, но в общем‑то наряд для женщин, у которых есть основания скрывать ноги.

В упор глядела она на Римму — та чувствовала это, хотя и не смотрела на неё.

— Вы опоздали, — услышала она.

Римма придержала шаг.

— В каком смысле?

По накрашенным губам скользнула улыбочка.

— Ваш муж только что уехал. — Удивительно, что она не сказала «бывший муж» — это бы так соответствовало её тону.

— Я видела его, — ответила Римма и прошла мимо.

Мать в кухне чистила морковку — она грызла её регулярно, дважды в день, чтобы сохранить зубы, которые и без того были в идеальном состоянии.

— Наташа дома? — спросила Римма, бегло просматривая лежащую на холодильнике почту. Было два письма — оба из колонии. Чаще её подопечные писали на адрес консультации, но некоторые, неведомым для неё образом разузнав адрес, слали сюда.

— Пока дома, — выдержав паузу, многозначительно отвечала мать. — Будешь обедать? Или сыта?

Значит, о ресторане известно уже — Наташа проболталась. Не принимала она всерьёз своей грозной бабушки со всеми её нравоучениями, дисциплиной и моральными устоями — брякала что в голову взбредёт. А разве могла эта суровая старуха, ни разу в жизни не нарушившая своих железных правил, простить дочери этакую беспринципность? Пойти обедать, и с кем — с человеком, который так коварно обошёлся с нею!

— Сыта, — положив письма, ответила Римма.

В их комнате творилось бог знает что. Настежь распахнутый шкаф, какие‑то свёртки на столе, смятая бумага валяется, на стульях развешаны платья. Прокатавшись с отцом по магазинам, Наташа навёрстывала время: как и Римме, к шести ей было (по–видимому). Оксана — та ушла уже, теперь их очередь. Римма мысленно усмехнулась. Не хватало ещё, чтобы мать с дочерью на свидание на пару ходили.

Наташа, в трусиках и лифчике, бросилась показывать подарки Павла. Мохнатый белый свитер под горло, босоножки и—самое главное! — замшевая сумка на ремне. Из‑за неё‑то и задержались — очередища была.

— Ну как?

Римма слабо улыбнулась:

— Хорошо.

Неужто и она будет вот так торопиться сейчас, гадать, что идёт ей, а что нет?

Наташа расценила эту улыбку по–своему. Озабоченносочувственным сделалось её лицо.

— Как твои дела?

— Хорошо.

— Ты видела эту девушку?

Но не это волновало её сейчас — другое: в каком виде предстанет через полчаса перед своим мальчиком.

— Видела.

— И что? — Наташа, не глядя, поглаживала сумку. — Красивая?

Римма села, с усилием стала снимать туфли.

— У неё сын, — сказала она.

Рука, что ласкала сумку, медленно опустилась.

Чей?

— Иванюка, — ответила Римма. — Того самого…

— Я помню, — перебила Наташа. — Она даст показания?

— Не знаю. — И вдруг спросила неожиданно для себя: — Ты бы дала?

Дочь задумалась. И хотя взгляд её не изменил направления, уже не на Римму был он устремлен — сквозь неё. Что‑то видел он там, недоступное матери, сравнивал, подставлял другого человека на место Качманова. Или Иванюка? — тревожно мелькнуло у Риммы.

— Но ведь это ужасно стыдно. Все смотрят на тебя, а ты должна говорить.

— Стыдно, — согласилась Римма.

Взгляд вернулся.

— Я бы дала.

Мать кивнула. Конечно б, дала — она не сомневалась в этом.

— Мне кажется, они явятся в понедельник.

— Почему — они? — не поняла Наташа.

— С матерью. Они вдвоём все.

— А отец? У этой девушки есть отец? — С небрежностью — эка важность, живёт ли отец с семьёй!

— Есть, — коротко ответила Римма.

Наташа взяла сумку и, далеко отодвинув её голыми руками, полюбовалась ею.

— Хороша, а? Тринадцать рэ. Расколола я папашу. Босоножки, свитер. Свитер как тебе?

«Расколола»… А что творилось с ней, когда прошлым летом Павел попал в автомобильную катастрофу! Двое суток на волоске висела его жизнь… В Крутинск, в больницу, Римма тайком от дочери звонила из консультации, а вечером нашла На полу телефонную квитанцию. Наташа обронила — потемневшая, осунувшаяся. Вслух же почти не говорили о нем…

— Я надену твои туфли, — объявила дочь, и в тот же миг они оказались на столе. Замшевые, на массивном каблуке; в них‑то Римма и собиралась идти сегодня. — Пойдут к этой сумке? — Отступив на шаг, окинула их критическим взглядом. — Пойдут! Они ко всему пойдут. Ты умничка, что купила их.

— В общем‑то, я купила их себе, — сказала Римма. Пора было переодеваться, но она медлила.

— Я не намерена экспроприировать их у тебя, махен! Вечером верну в целости и сохранности. Ты ведь никуда не собиралась сегодня.

Не вопрос это был — констатация факта, потому и ответа не требовалось, однако молчание матери насторожило Наташу.

— Махен? — произнесла она.

— Что?

— Ты идёшь куда‑то? — Строгий и пытливый взгляд предупреждал, как ребёнка: не лгать.

Римма грустно смотрела на дочь. Она вдруг почувствовала, что очень устала сегодня.

— Во сколько? — сурово спросила Наташа.

Отпираться было невозможно — так пристально вглядывались в неё отливающие золотом глаза дочери.

— В шесть, — сказала Римма.

Наташа глянула на часы и ужаснулась. Чуть ли не силой подняла мать, заставила раздеться, выбросила из шкафа одно платье, другое, но оба не приглянулись ей, и она, голая, в раздумье замерла у распахнутой дверцы.