Теперь, когда Синицын смертельно болен, этот парень может оказаться ей весьма полезным. И тогда она отблагодарит его. Еще немного, и весь мир будет принадлежать им двоим. Она понимала азарт, с которым он теперь летел по дороге на сумасшедшей скорости. Там впереди, за очередным поворотом, их ждет новая жизнь. Совсем другая жизнь. Такая, которая и не снилась раньше…

С ранней юности, с той самой первой, сладкой и светлой своей любви, которой отдалась она вся без остатка, Галина мечтала «выбиться в люди». Сначала мечта напоминала месть за поруганную любовь. Снилось: вот подцепит она жениха на черной «Волге», да подкатит с ним к дому Воронцовых, чтобы матушка его локти кусала от досады. Но потом столько было неудач на ее пути, столько разочарований, что маленькая детская (почти) трагедия казалась смешной и нелепой. Истоки страстного желания вскарабкаться на самые верхние ступеньки в этой жизни забылись.

По молодости Галину привлекали молодые летчики. Зарплата — только мечтать, здоровье — отменное. Да и вообще — престижно. У нее никогда не было проблем с тем, чтобы заманить к себе мужчину, усадить за стол, уложить в постель, но вот удержать…

Из многочисленных ее ухажеров не больше трех продлили их отношения на несколько недель. Большинство исчезало по-английски, не прощаясь, на следующее же утро. Поначалу ей казалось, что все дело в мужчинах. Что попадались самые ветреные и отъявленные негодяи. Но когда число неудач перевалило за десяток, Галина забеспокоилась, что причина не в них, а в ней. Что-то с ней, видно, не так, раз мужики бегут от нее как от чумы.

Спросить было не у кого, и она стала внимательно прислушиваться к болтовне женщин на работе. Именно там она впервые услышала страшное слово «фригидность» и, не разобрав толком, что это за болезнь такая, уяснила лишь, что мужчины такой болезни на дух не переносят и от фригидных женщин бегут как черти от ладана.

Кто-то добавил, что болезнь эта лечится, кто-то смеясь сказал, что с годами проходит.

Поскольку взобраться на вершину этой жизни ей представлялось возможным, лишь ухватившись за широкое надежное плечо собственного окольцованного мужчины, Галина, преодолевая сильное смущение, отправилась к врачу в женскую консультацию и пожаловалась на свое недомогание.

Не очень молодой врач явно не каждый день принимал пациенток с такими жалобами. Он усмехнулся и долго молча разглядывал Галину. Потом предложил ей раздеться и лечь на кушетку. Долго мял, ощупывая ее грудь и бедра, очевидно, никак не решаясь поставить диагноз, и довел ее до такого состояния, что она, сама не понимая, что делает, обвила его шею руками…

Все остальное произошло быстро, и через минуту врач уже снова сидел за столом, ухмыляясь своему отражению в зеркале. Галина, еще окончательно не придя в себя, быстро оделась и снова села на стул, напротив доктора. Он молча уставился на нее, и на лице его было написано крайнее удивление.

— Что-нибудь еще, мадам? — спросил он.

— Я… — пролепетала Галина, не совсем понимая, — так я больна или нет?

— Чем?

— Фригидностью.

Доктор перегнулся к ней через стол, наклонил голову набок и произнес:

— Если вы и больны, то чем-то совсем противоположным.

— Чем?

— Заходите еще раз, — подмигнул он ей. — Тогда и выясним…

Галина выскочила из кабинета как ужаленная.

Через несколько месяцев она познакомилась с сорокалетним полковником, из Киева приехавшим на курсы повышения квалификации в Академию связи, что находилась как раз напротив Галиного дома. Он звал ее смешно, «Халей», с украинским акцентом. Он сразу же отказался от казенных харчей и с удовольствием переехал к ней. Он прожил у нее все пять месяцев, что длились курсы. И обещал вернуться сразу же, как только разведется с женой и оформит все надлежащие бумаги.

Полковник был просто загляденье. Между борщом и котлетами он непрерывно говорил о любви, между коньячком и постелью пел украинские народные песни. Ее не смущало, что у полковника не было денег. «Ну що ты хочешь, краля моя, здесь же стипендия только. Крохи — даже на цветы нету…» Он смело принял известие о ее беременности, с минуту поносил на руках по комнате, упал на колени и предложил руку и сердце. До конца стажировки оставалось еще два месяца. Но естественно, пожениться они пока не могли, — для этого ему нужно было сначала развестись. Перед отъездом он оставил Галине свой адрес, домашний и рабочий телефон, пообещав примчаться по первому ее зову, если понадобится. Она позвонила, только когда вернулась из роддома, хотела порадовать. Но первый телефон принадлежал одинокой старушке в Донецке, а второй и вовсе какому-то НИИ в Харькове, где никто никогда о ее полковнике не слышал.

Позже, много позже, когда сыну исполнилось семь, одна старушка на рынке сказала, глядя на ее макушку: «Порча на тебе, девка. Житья небось от нее нет?» Галина замерла, прислушалась. А бабка уже подрулила ближе, потянула за руку, зашептала в самое ухо: «Венец безбрачия на тебе. Порчу навели знающие люди. И очень давно. Трудно будет снять…» И снова на макушку засмотрелась.

Галину ее слова словно обожгли. Интуитивно она почувствовала в них правду. Венец безбрачия — это как раз то состояние, в котором она провела многие годы. И — порча, точно. Она даже подумала, что знает откуда. Как недобро смотрела на нее Анастасия Павловна Воронцова, когда в последний раз разговаривала с ней про Колю. Глаза у нее были злые и холодные. Да и жила после этого их разговора Галина долгое время в глубоком страдании, словно под гипнозом.

Потом она пару раз ездила к той самой уличной бабке — порчу снимать. Бабка жила в обычной городской квартире. Стены были сплошь увешаны коврами, подоконники — уставлены горшками с цветущей геранью. «Для защиты», — объяснила хозяйка. Билась она над Галиной долго, руками водила по голове, водой брызгала, ветками размахивала. И каждый раз только вздыхала: крепко сделано, не просто снять. Галина перестала ходить к ней, только когда кончились деньги и пришлось влезть в долги. Но вспоминала бабку с благодарностью. Замуж она, правда, не вышла, но мужчины перестали от нее бегать. Некоторые задерживались надолго. Один даже на пять лет остался и фамилию свою дал — Светлов.

Правда, Игорька не очень жаловал. Да и ей сын с каждым годом становился все более в тягость. Пока мал был, не спрашивал, что за гости у нее и почему то один мужчина живет в их доме, то другой. А постарше стал, начал хмуриться и дуться. Когда мальчику исполнилось десять, а у Галины намечался приличный дружок, она сдала его в интернат. Забирала только летом, пожить с ней он успевал недолго, недельку-полторы, до отправки в пионерский лагерь на три смены.

К тридцати пяти Галина, лишь взглянув на мужика, могла оценить и его зарплату, и образование, да и как он смотрит на жизнь. Относительно стремления каждого из ее друзей кинуться в омут супружества, да еще с матерью-одиночкой, у которой взрослый сын, иллюзий Галина больше не питала. С годами стала проще. Друзей выбирала состоятельных, доила по полной программе, пока не чувствовала, что следующая ее просьба останется невыполненной. А как чувствовала такое, искала нового приятеля, который на первых порах оказывался щедрее и благосклоннее к ее желаниям.

С одним из своих друзей она переехала в Ашхабад, да и прижилась там. Дружок оказался ненадежным, но атмосфера города напоминала вечный праздник, мужчины были по-восточному щедры, и Галина прижилась на юге, расцвела, похорошела. Обзавелась хорошей квартирой, импортной мебелью, модными вещичками, золотишком всем на зависть. А что слава по пятам кралась не самая лестная, так слава же, как известно, — дым.

Тем более не одна она такая оказалась в южном городе. Взять хотя бы женщину из соседнего подъезда, Анжелой, кажется, звали. По глазам видно — птица стреляная. Только было у нее перед Галиной одно преимущество — престижная работа, а стало быть, распахивались перед нею многие из тех дверей, которые для Галины были закрыты. И дочка у соседки была — что конфетка. Упакована — с иголочки. Вся в золоте. А ведь такая же безотцовщина, как и ее Игорь. Чем не пара?