На этот раз возились с ним дольше обычного. Психиатров приглашали для осмотра, медицинскую экспертизу устраивали. Психиатры в диагнозах никак сойтись не могли. А главное — не могли решить: находился ли подследственный в момент совершения своих зверств в здравом уме и твердой памяти и мог ли свои действия контролировать и управлять ими? Решили Бройлера обследовать более тщательно, положили на месяц в психиатрическую клинику. Точнее — направили на обследование. Потому что до клиники Бройлер не доехал. Утек по дороге.

И снова Воронцов менял квартиру, потому что из наводок разной шушеры следовало, что утекал на этот раз Бройлер злым до отчаяния и все грозился Кольке-Ворону кишки пустить по ветру. Причем о трепанации черепа для «подобрения» как-то сразу напрочь забыл. Павел тогда был занят другим важным делом, с Воронцовым пересекался редко, по выходным, где-нибудь за городом под костерок и бутылочку. Жена у Кольки была — загляденье. Все в меру: и красоты, и ума, бабе неположенного, и любопытства, а особенно — за что лично Павел каждый такой женщине памятник бы поставил — не было в ней обычной бабьей настырности.

В третий раз Воронцов взял Бройлера чуть ли не около своего дома. Случай, — посчитали все тогда. Тем более что у Воронцова все делалось волей случая. Он и женился, потому что случайно взбрендило в библиотеку зайти, где он отродясь не бывал, и в КГБ попал, потому что случайно именно к нему во двор прыгнул бандит, за которым десять человек гналось, и Воронцов его, конечно, совершенно случайно скрутил.

На этот раз Бройлеру не повезло по-крупному. Психиатры тут же признали его абсолютно здоровым. Защиты и помощи ждать было неоткуда. Дали все положенные сроки, приплюсовали два побега и укатали в самое что ни на есть далеко.

Если до третьего ареста Воронцов был для Бройлера просто мусором, опером поганым, коих тьма и все на одно лицо, то теперь Коля Воронцов стал его личным заклятым врагом, которому он грозился отомстить страшно, жестоко и скоро. Грозился публично, в камере, еще пока сидел в Крестах, а потому Воронцову эту угрозу передали, и снова они с женой паковали чемоданы и переезжали в другой район города.

Года два после этого Воронцов поддерживал связь с надымскими хозяевами загона с колючей проволокой на предмет пребывания у них Бройлера. Те подтверждали его присутствие и неизменно отвечали, что у них — как за каменной стеной.

И никому тогда не пришло в голову поинтересоваться, что же делал Бройлер у Колькиного дома. Слишком уж подозрительной такая «случайность» выглядела. А потом лучший их опер — Саша Михайлов — большой романтик, любитель женщин и водки — рванул в Афган, понюхать пороху, да так там и остался. Причем погиб он на следующий же день после своего приезда. Они тогда с Пахомом, Воронцовым, Гладышевым и Рязановым даже пить не стали за помин его души, а подали рапорты… В результате их с Пахомычем сразу же отпустили, Рязанова не выпустили вовсе — секретов он каких-то нюхнул в ГБ особых, со знанием которых даже под пули нельзя, — Воронцов добивался своего еще с полгода, а потом присоединился к товарищам.

Через месяц он спас Пахомыча и тут же чуть не пристрелил генерала, который отказался взять раненого в свой вертолет. «Все равно не дотянет!» — сказал тот, едва взглянув на окровавленного Генку. А Воронцов «макарыча» ему к уху: щас ты не дотянешь, мать твою перемать. И глаза кровью налились, и рожа вся в крови…

Генерал не струсил, конечно, но очухался. Взял Генку в вертолет и даже, как потом выяснилось, в особую палату его пристроил — для важных чинов. Но Воронцова на следующий день в такое пекло по его протекции бросили, что вернулся он оттуда седым и тихим, совсем другим вернулся.

И вот пока Воронцов хлебал свой пуд лиха в сорокапятиградусной жаре, Бройлер надымские тюремные власти все-таки кинул и снова утек. Те пытались найти Воронцова или кого из друзей, но никто не мог сказать, где они и чем заняты. А Бройлер вернулся и отомстил Воронцову хоть не скоро, как обещал, но все-таки страшно и жестоко…

20 декабря 2000 года

Глеб припарковал машину, вышел и открыл дверцу Галине. На Лию, которая выбиралась сама, даже не взглянул. Галину же, вытянув из машины, лапнул за грудь под обстрелом десятка глаз, хлопнул слегка по заду и повел под руку в «Метрополь». Щеки Галины пошли красными пятнами, а Лия бросала на него такие взгляды, словно гвозди вбивала. Он заметил. Но только сплюнул мысленно: «Гляди, вошь патлатая, как бы тебе куда гвоздь не вбили…» Не любил он ее. Не то что-то было с девчонкой. То ли хитра больно, то ли головой повернутая.

Вот Галка — та совсем другое дело. Хитрит — сразу видно, боится — тоже все налицо, говорить начнет — точно определить можно, все карты выложила на стол или оставила в прикупе парочку. В постели, правда, кисловато с ней было. Но выбирать ему не приходилось…

До восемнадцати лет Глеб Шмарин вел вполне нормальную жизнь советского хулигана. Стоял на учете в детской комнате милиции, играл с ребятами в карты на хазе, пил портвейн и чувствовал себя вполне счастливым. К семнадцати годам многие из их компании сели, а часть даже отсидела небольшой срок и вышла. Что рассказывали! Сон, романтика! Про законы воровские, про правила разные, про знакомых тамошних, которым свобода уже не грозит. Песни на гитаре бренчали про волю, про лесоповал, про ханурика-дружка и суку-подружку. Глеб от всех этих историй заводился необыкновенно. И даже чуть-чуть мечтал схлопотать срок. Но не повезло…

В восемнадцать забрили в армию. Встать, сесть, бегом марш. Дедки пробовали поучить, выбил двоим передние зубы. Хоть и не вышел Глеб ни росточком, ни мускулатурой, боялись к нему сунуться. Внутри у него зверь сидел — дикий и опасный. А самое главное — страха в нем не было. Совсем. Ни страха, ни жалости. Мозг отключался сразу же, как только чувствовал угрозу. Отключался и выпускал зверя. А зверь грыз, рвал на части и пускал кровь.

Однако в голове у Шмарина не то чтобы совсем темно было. Бродили там мыслишки, фантазии разные, мечты крутили голым задом. Фантазировать он умел лучше любого писателя. Врать мог как по писаному — не заглядывая в шпаргалку, не морща лоб. Но и фантазия у него была буйной, как и все остальное. Как и все остальное — не знала пределов, всегда простиралась далее того места, где следовало остановиться. Заносило парня, всегда заносило.

Вот лежа на нарах в родной части и глядя в потолок, Шмарин и нафантазировал однажды, что мог бы стать не каким-нибудь мелким карманником из тех, о ком так забористо рассказывали отсидевшие друзья, а самым настоящим большим волчиной, главой банды. Честолюбие его простиралось гораздо дальше мелких краж и подчинения воровским законам.

«А что? — думал он. — Ребят верных найти просто. Они же на каждом шагу фигней страдают. Был бы вожак — стая сыщется. Разжиться налетами, грабежом. Мало, что ли, мест? Завести свою малину, хату в тайге выстроить — чтобы было где на дно залечь. Тайга-то, говорят, бескрайняя, никто всю ее вдоль и поперек не прошел и никто не пройдет».

Представлял себя атаманом, как в фильмах. Сидит, нахмурив лохматые брови, в большом рубленом доме посреди тайги, за загривок медведя ручного треплет. По лавкам банда его похрапывает. Двое здоровых молодцов на часах стоят. Ух, и заводили его такие видения!

Чем больше думал, тем дальше заходил в своих фантазиях. Тем реальнее они ему казались. Словно уже переступил черту и половина того, о чем мечтал, сбылась. Привык он к своим мечтам, пожил в них прилично — несколько месяцев. А потом стукнуло ему в голову, что сейчас, то есть в армии, самый что ни на есть лучший шанс ему и выпадает. Где же оружие взять для налетов и грабежей, как ни в армейском арсенале? Без пистолета ты кто? Мелкая букашка. А с пистолетом — царь и бог и главный козырь во всей колоде.

В очередной раз на дежурстве взял он автомат, перестрелял братков-сослуживцев и сержанта Антонова, да и дал деру. Расчет его был прост — в тайге, как в берлоге, залечь, пока первый шмон не уляжется, а потом выбраться, осмотреться, друзей поискать. Но до леса он не добрался. Взяли его по дороге, когда оставалось до зеленого марева всего ничего.