— И много хапнули?

— Если в рублях, то цифры с астрономическим количеством нулей получались. А если в долларах, — то на несколько миллионов.

— На несколько — это на сколько?

— Это смотря как и кому продали. Но по самым скромным подсчетам — если продали в полцены — около пятидесяти миллионов.

Николай присвистнул. Чубатый продолжал:

— Посадили за это некоего Самохвалова Ивана Ильича. Я его видел. Смешной дядька. Глазами хлопает, ушами машет. По всему видно — лох. Обвели вокруг пальца. Ничего не знает, не ведает. Но все-таки посадили. В конце концов, он за все в ответе.

— Но денег, конечно, не нашли?

— Какой там, — махнул рукой Чубатый. — Тогда такая неразбериха была. Никаких концов не отыскали.

— А Анжела что?

— Анжела была у Самохвалова главбухом. Уволилась и исчезла задолго до проверок. А найти ее так и не удалось.

— Утонула в Москве.

— Точно. Значит, знаешь?

— Кое-что. А деньги?

— За границей банков много. Кто ж их найдет?

— А что с Самохваловым?

— Года два назад умер в лагере.

— Случайно? — насторожился Воронцов.

— Нет. Не случайно. От туберкулеза. Болел долго. Года три с половиной.

— А Борис Синицын?

— Погиб под колесами поезда. Пьян был. Заснул на путях.

— Здорово!

Воронцов задумался, вспомнил все, о чем рассказывала Лия. А что, если миллионы не пропали, а осели у кого-то? Тогда понятно, почему члены этой семьи мрут как мухи. Только вот у кого? Да и смерти все очень похожи на несчастные случаи. Не разберешь, где воля случая, а где — умысел человеческий.

— И еще, — добавил Чубатый. — Военное ведомство совсем это дело не закрыло. Копают понемногу. Тебе бы, знаешь, с Таней Егеревой встретиться. Помнишь такую?

Еще бы Воронцов не помнил! Таня была невенчанной женой Володьки Найденного, который пропал без вести еще до приезда в Афганистан Николая. Володьку Воронцов знал плохо, а вот Таню…

Она была журналистом и работала спецкором нескольких местных газет и даже одной столичной. Они с Володькой уже несколько лет жили самой настоящей семьей, да вот только времени официально оформить отношения у них не находилось: то он на задании, то она по стране мотается.

Когда выяснилось, что Володька пропал, Татьяна, размахивая своим удостоверением, добралась до самого высокого начальства и потребовала, чтобы ее отправили в Афганистан. Разумеется, из кабинета ее выпроводили под белы рученьки. Но недооценили. Ее — в дверь, она — в окно. И своего добилась. Сначала попала в разведшколу на несколько месяцев, а потом в их группу — радисткой. Вечно лезла в самое пекло, и когда ее ранило — не опасно, в плечо, — все вздохнули с облегчением, собираясь отправить на Большую землю.

Но Татьяна лететь категорически отказалась. Пришлось ее усыпить и на носилках перенести в вертолет… Когда ребята вернулись, она с ними долго не разговаривала. Со всеми, кроме Воронцова. С Воронцовым она вела себя иначе, потому что именно ей пришлось заниматься похоронами Вики…

— А где она сейчас?

— Несколько лет проработала в Москве. Но последние два года безвылазно сидит в Ростовской области.

— Предлагаешь съездить?

— Как знаешь, Коль. Я ведь не в курсе, насколько ты заинтересован в этом деле…

— Поеду, — вздохнул Воронцов и поднялся.

— Да что с тобой? — притворно удивился Чубатый. — Девчонка так приглянулась, что готов ради нее по стране колесить?

— Не в этом дело. Не могу я ее, беззащитную, бросить. А сидеть и ждать, с какой стороны кирпич упадет на голову, не привык. Да и…

— Что? — встрепенулся Чубатый. — Ну говори же! По работе соскучился?

Николай усмехнулся:

— Рано еще об этом. Пойду я.

Он повернулся к двери, но Павел не тронулся с места.

— Ну об этом никогда не, рано и никогда не поздно — это раз. А два — это то, что в Ростовскую область лететь не нужно.

— Почему?

— Иди сюда, — позвал Павел и снова направился к компьютеру.

Татьяна Петровна Егерева сидела за столом и правила статью. Ее семидесятитрехлетняя мама сосредоточенно изучала колонку новостей в интернете, периодически выказывая то негодование, то бурную радость. Чувства свои она преобразовывала в длинные тирады и адресовывала их дочери. Пять минут назад Татьяна Петровна не выдержала и отчитала мать за то, что совсем не может сосредоточиться, что завтра рано вставать, а статья, которую она правит, должна быть готова и сдана в печать, и напоследок добавила: кто ж виноват, что у них однокомнатная квартира.

Мать запыхтела и умолкла, но совсем ненадолго.

— Тань, — позвала она снова, — ты только посмотри!

— Мам, ну я же просила! — взревела Татьяна.

— Да нет. Не о том я. Тут тебе какой-то пакет пришел с пометкой срочно.

Татьяна Петровна подошла к компьютеру, открыла послание и ахнула.

— Пусти-ка, — шепнула она матери и стала тут же строчить ответ.

— Ну как? — Воронцов теребил Чубатого. — Удалось связаться?

— На связи! — хохотнул тот. — Я ей уже объяснил про тебя, ну и она в ответ очень обрадовалась. Правда, совсем не в дамских выражениях. Вот смотри!

Павел отодвинулся от экрана, и Воронцов с улыбкой прочел непечатное, но очень энергичное приветствие Татьяны.

Пару минут они обменивались любезностями, а потом спросили о Самохвалове.

«Объект видела лично, — отрапортовала Татьяна. — За ним долго вели наблюдение. В первые годы отсидки рвал и метал, сетовал на несправедливость. Потом задумался. А уж под конец совсем успокоился. Похоже, понял, кто его подставил, и нашел, как отомстить. Нам этого человека не сдал. Значит, сдал кому-то из лагерных…» В заключение она написала: «Дай Коле мой телефон. Пусть хоть он меня с Восьмым марта поздравляет…»

Татьяна Егерева отошла от компьютера задумчивая. Мать удивленно заглянула ей в глаза.

— Что-то случилось?

— Помнишь ту историю с Воронцовым? Ну у которого жену убили?

— Что-то припоминаю.

— Колька тогда из органов ушел. И лет двадцать никому не давал о себе знать. А тут вдруг проявился…

Эта история и в жизни Татьяны сыграла серьезную роль. Подлечившись после ранения, она снова ходила по кабинетам начальства, просилась назад, к ребятам. И тогда ей рассказали про Вику. И попросили помочь с похоронами. Предупредили — труп страшно изуродован. Родственников допускать к нему не решились. Но кто-то ведь должен…

Таня согласилась не раздумывая. А потом целый день ползала по квартире Воронцова, смывая кровь с пола и со стен, давилась слезами и старалась не смотреть в сторону кровати, на которой лежала его жена. За то, что этот изверг сотворил с ней, высшей меры было недостаточно. Таня ревела и думала о том, что Афганистан — не самое страшное, что она видела в жизни. Что и здесь, в тылу (так она привыкла думать о родном городе), нужна ее помощь. Здесь враг такой же лютый и такой же жестокий. После похорон Вики Воронцовой она больше никуда не просилась, зато в Питере лезла в самые опасные дела при каждом удобном случае.

— Что дальше? — повернулся к Воронцову Чубатый, когда сеанс связи с Егеревой закончился.

— Давай считать. Саркисян нет. Дочери ее нет. Внучка сидит у меня дома. Бабка ее по линии отца — погибла. Отец тоже. Выходит, кроме Лии, никого не осталось.

— И еще был некий Синицын…

— Которого тоже больше нет. И сын которого почему-то тоже погиб.

— Но остается жена и второй сын.

— Господи, неужели лететь в Ашхабад?

— Извини, с семейством Синицыных сеанс интерактивной связи устроить не могу.

Воронцов попрощался с Павлом как-то скомкано, да и тот только махнул рукой. Прощались так, словно расстаются ненадолго. Так, как в прежние времена, когда завтра же с утра предстояло встретиться. Николай поймал машину и, глядя, как дворники разгребают с лобового стекла снег, впервые задал себе вопрос: а и впрямь, не испытывает ли он ностальгию по прошлому? Не использует ли случай с Лией как повод вернуться?

Спросил и стал внимательно вслушиваться в себя. Никакого ответа. Молчание. Он даже и не представлял, что умеет так замечательно молчать…