Старший сын жил отдельно, на другом конце города. А с младшим она намучилась. Пил, как проклятый. Ни дня без бутылки, ни минуты без рюмки. Оттого и погиб… Вот и верь после этого врачам…

— Каким врачам?

— Отправляла его к отцу, в столицу. Просила помочь. Закодировали его там, — покачала головой Екатерина Ильинична.

— Так он бросил пить?

— Вроде бы. Больше чем полгода не пил. А тут на тебе…

— Тут — это когда?

— Да когда нашли его на рельсах. Пьян, говорят, был в стельку. Не меньше пол-литры выдул.

— А до того дня, как нашли?

— Капли в рот не брал. Трезвый ходил. Мы с невесткой первое время к нему все принюхивались. Даже не пахло. Работу хорошую нашел — в мебельном кооперативе. Кухни сюда везли в разобранном виде, а он, значит, выезжал к заказчикам и собирал.

— То есть за все последнее время пьяным вы его не видели?

— Нет. Не знаю, как уж его там закодировали, что наколдовали. Бывало соберемся за столом, гости, водка. Он на бутылку смотрит так жалобно, кажется, вот-вот заплачет. А в рот — не берет, морщился даже, если кто к носу подносил смеха ради. Говорит, все внутренности от одного запаха переворачивает.

— А ничего в тот день особенного не случилось? Повода выпить у него не было?

— Никакого повода не было. Даже зарплаты. Да и привыкать он стал к трезвой-то жизни. Мне так казалось, по крайней мере. Сказал однажды: «А что, мать, и без водки жить можно!»

— Дело уголовное заводили?

— Записали как несчастный случай.

— А вы сами что думаете?

Екатерина Ильинична помолчала, покачала головой:

— Пил он, понимаешь. А горбатого могила исправит…

22 декабря 2000 года

Обычно Борис Синицын заканчивал работу затемно. Но тут по случаю юбилея начальника и устройства банкета от рабочих решили избавиться пораньше и уже в четыре часа отпустили на все четыре стороны.

Борис с грустью посмотрел, как секретарши носятся с бутылками и стаканами, как тащат из кафе дымящуюся кастрюлю с пловом, сплюнул зло и отправился домой. По дороге какой-то мужик попросил у него закурить. Пришлось долго рыться по карманам в поисках спичек. А те отсырели. Злости прибавилось. Мужик, правда, оказался понятливым. Сказал, что приезжий. Да не откуда-нибудь, а из самой Москвы. Спросил, где у них тут центральный универмаг и самый большой рынок.

Прошли вместе два квартала. Мужик рассказывал, что командировали наводить тут порядок. Правда, непонятно было, кто командировал и по какой он части. Сетовал на то, что ни одной знакомой души у него в Ашхабаде нет. А выпить, мол, хочется… И подмигивал Борису по-товарищески. А в сумке у него позвякивали бутылки…

Борис как-то проникся к мужику, сказал, что и рад бы составить компанию, да организм водки не переносит после лечения.

— Подшитый? — спросил мужик.

— Закодированный! — отчеканил Борис.

— А в чем разница?

— Ну, если тебе что-нибудь вшивают, значит, подшитый. А меня гипнозом лечили, словами.

— И что? — не унимался новый знакомый.

— И то: в рот взять не могу, от одного запах воротит.

— Могу помочь…

— Да брось!

— Нет, я серьезно! Где у вас тут можно устроиться?

— Да где угодно!

— Нет, старик, у нас принято — на природе. Может, проедем остановочку на электричке?

Проехать им пришлось не одну остановку, а три. Слишком людными показались новому знакомцу места. Сошли, устроились чуть ли не у самого полотна, под кустом. Снега не было, но руки мерзли, да и ботинки у Бориса были на тонкой подошве. Он уже и пожалел, что пошел на поводу, но мысль о том, что вдруг получится раскодироваться, прочно засела в мозгу.

Мужик откупорил бутылку водки, плеснул в пластмассовый стаканчик. «Культурные они там, в Москве, — подумал Борис. — У нас так из горла бы…»

— Держи!

Борис взял стакан, понюхал и отвернулся.

— Не могу! Сейчас вывернет!

— А чего не можешь? — удивился мужик. — Водка ж не отрава!

— Запаха даже не переношу!

— А ты не нюхай!

Борис попробовал. Зажал нос двумя пальцами, поднес стакан к самому лицу. Ничего! Совсем не тошнило и нутро не выворачивало. Выходит, закодировали его на один только запах?

— Вроде — нормально, — поделился он с мужиком ощущениями.

— Хлебни чуть-чуть, — посоветовал тот.

Борис хлебнул и зажмурился. Снова ничего.

Никакой реакции организма не последовало. Он допил стакан до дна, отодвинул его от себя подальше, чтобы не раздражал запах, закурил. Никаких неприятных ощущений. Он вообще ничего не чувствовал, кроме старого и хорошо забытого в последнее время чувства, что хочется выпить еще.

— То-то! — засмеялся приезжий и выудил из сумки вторую бутылку. — На всякую их хитрость у нас, брат, своя отыщется. Эта порция — для меня. А ты свою допивай.

Настроение быстро улучшалось. Борис рассказывал о том, как был в Москве, о старике своем полоумном, который молодку голую дома держит и все время норовит ее руками полапать. О том, что молодка эта выпить не дура, но старик почему-то ее кодировать не захотел, а вот сына Борьку не пожалел, отдал на растерзание врачам.

Он говорил и говорил, пока не почувствовал, что язык заплетается и мысль в голове никакими силами удержать невозможно. С тоской подумал о том, что предстоит еще долго добираться назад. Почему-то представилось расстроенное лицо матери и как жена начнет пилить. «А, — подумал он, — пусть. Теперь мне все трын-трава…» Посмотрел на москвича и не увидел его. Потом тот выплыл словно со стороны. Посмотрел на руку и недосчитался пальцев. Очень его это удивило. Глянул на бутылку — пуста. Ну тогда понятно…

Только непонятно, почему он никак не может встать на ноги. Даже согнуть их не может. Даже пальцами пошевелить. Как будто ноги отнялись и стали ватными, чужими. И снова выплывает лицо москвича. Тоже, поди, свою бутылку прикончил, так гляди же — ходит. И даже куда-то тащит Бориса. Он хотел сказать, мол, брат, не стоит. Уж оставь, где лежу. Протрезвею, сам дойду. Но язык тоже был ватный и не желал шевелиться. А мужик все тащил и тащил его куда-то. А потом стал удаляться и совсем пропал: растворился в подступающих сумерках.

Под щекой было что-то холодное, ледяное. Борис скосил глаза — мать честная, рельсы. Они гудели тихо, но ощутимо. А издалека — это он скорее почувствовал, чем увидел, — надвигался поезд. Борис хотел закричать, но не смог…

21 декабря 2000 года

Галина вошла в гостиничный номер и долго разглядывала спящую Аню. Девушка не вызвала у нее никаких чувств, кроме отвращения. И что старый хрыч в ней нашел? Ни рожи, ни кожи. Спит с открытым ртом и даже похрапывает во сне. А несет от нее как из помойной ямы.

Девушка шевельнулась, повернулась на бок и снова застыла как восковая фигурка. Юбка задралась, обнажив бедро, пепельная челка свесилась на лоб. «Не жалко, — убеждала себя Галина. — Мне совсем тебя не жалко, ничтожная потаскуха. Да я бы сотню таких, как ты, на тот свет отправила и не пожалела бы. Откуда ты свалилась на мою голову?»

Она в сотый раз вспоминала свой роман с Синицыным и в сотый раз спрашивала себя: что сделала не так? Почему Павел за две недели, что ее с ним не было, сумел выкинуть ее из памяти и из своей жизни и прикипеть к этой потаскухе?

Галина не оставляла его надолго. Все время, что называется, держала руку на пульсе. Конечно, ей и в голову не могло прийти, что на пороге своего семидесятилетия старик может подыскать себе другую женщину. Она больше опасалась бедных родственников, благотворительных фондов и религиозных организаций, агенты которых шныряют по городу. Ей казалось, что только они способны отнять у нее будущее благополучие. Но чтобы такое…

«Здравствуйте», — улыбнулась ей Аня, открыв дверь.

Все бы ничего, если бы при этом она не была совершенно голая. Галина остолбенела на пороге. Первой мыслью было — Павел за две недели, что они не виделись, умер, а в квартире живут совершенно незнакомые люди. Но тут она услышала звук его шагов — тогда он еще ходил — и обернулась.