Они не стали разглядывать малышей, которые смирно играли и комнате, куда их пригласила заведующая. Вошли и наткнулись сразу на мальчика с удивительными серыми глазами и светлой головушкой.

– Ах, Коля, – в глазах Надежды Семеновны блеснули слезы. – Посмотри, как он на тебя похож.

А тот и сам глаз от малыша оторвать не может. Хочет к Надежде повернуться, сказать что-то, да – никак. А мальчик тем временем бросил машинку без колес, которую возил по полу, оглянулся на них, встал, пошел навстречу, протянул к ним руки.

– Это все равно как судьба, – тихо сказал Николай жене и поднял мальчишку на руки.

Надежда обняла их обоих, и они замерли все на минуту. И вдруг… То ли от нетерпения, то ли оттого, что объятия были непривычно крепкие, мальчишка сильно укусил Николая Петровича за руку. Тот поморщился, едва не выронил свое сокровище, посмотрел на ребенка внимательней. А тот улыбался лукаво, словно приглашая поиграть.

– Ишь ты, – удивился Николай Петрович, разглядывая отпечаток детских зубов на предплечье.

Но Надежда уже не слышала его. Она уже тянула мальчишку к себе, спешила радостно к заведующей выслушивать дежурные поздравления и, оглядываясь, торопила:

– Ну же, Коленька…

– Да, да, наверно, это судьба, – повторил он и пошел следом.

Несмотря на досадное происшествие, он радовался не меньше жены. Только вот радость перемешалась с беспокойством. С беспокойством, которого он никогда не знал раньше и от которого так и не смог избавиться потом до самой смерти.

Будущее этой семьи уже притаилось за поворотом, и его оскал был недобрым. Может быть, именно дыхание грядущего почувствовал тогда Николай Петрович – Бог весть. Только вот если бы Надежде кто-то сказал в то пасмурное утро, что в этот день она выбрала вместе с сероглазым малышом смерть и для своего мужа, и для себя, она бы прокляла предсказателя. Она ведь несла домой на руках долгожданного ангела, самого настоящего ангела, который должен был одарить их с мужем долгожданной радостью…

Жанна узнала, что брата усыновили, только вечером. Она испустила звериный вопль, бросилась почему-то на подружку, рассказавшую ей об этом. Девчонки, ставшие свидетельницами этой сцены, заступились за девочку, однако справиться с Жанной было не так-то просто. Дралась она как зверь, и ее отправили на «гауптвахту». С остервенением драя дощатый пол туалета, Жанна молча глотала слезы.

Она перестала есть и разговаривать с воспитателями. На прогулке убегала от всех в дальний угол площадки, заросшей кустами жасмина, садилась на корточки, обнимала колени, да так и сидела, тихонечко раскачиваясь… О чем она думала? Ни о чем. Горе ее было огромным и тяжелым. Ей казалось, что оно вот-вот раздавит ее, и она с непонятной жаждой ждала этого часа.

Однажды, сидя, как всегда, в одиночестве, раскачиваясь и глядя в одну точку, она вдруг услышала незнакомый голос:

– Покурить хочешь?

Жанна тут же вскочила на ноги, обернулась и обмерла. В двух шагах от нее стоял горбатый Волк и протягивал ей самокрутку. Взгляд его был при этом безразличным и бродил по площадке, где мальчишки играли в футбол.

– Ты ведь немой!

– Не твой. – Волк полоснул по ней взглядом. – Держи.

Жанна затянулась папиросой. Раньше она покуривала с братьями, но в детском доме давно уже отвыкла от этой привычки. Но не отказываться же было, когда сам Волк предложил…

– Слушай. Когда за братом твоим эти приходили, в вестибюле дежурил Пельмень, может быть, фамилию их запомнил. – Волк говорил тихо-тихо, губы его при этом почти не шевелились.

Жанна вспыхнула, поняла, что речь идет о приемных родителях брата, кинулась бежать…

– Стой! – Он схватил ее за руку. – Так не скажет. Пообещай ему папиросу или две. Пусть вспомнит фамилию. Выйдешь отсюда – найдешь. Найдешь – выкрадешь.

– У меня курева нет, где возьму?

– Я дам. Приходи сюда завтра. – И Волк скрылся за кустами.

На следующий день во время прогулки моросил мелкий дождик. Жанна стояла у кустов жасмина и вертела головой. Волка нигде не было видно. Он вынырнул неожиданно, как из-под земли. Посмотрел вопросительно.

– Узнает, – нервно сказала Жанна.

Волк протянул ей две папиросы.

– Где ты их?..

Махнул рукой, как отрезал, – не твое дело.

– Угу! – кивнула она и сжала папиросы в кулаке.

От избытка чувств шагнула к Волку и быстро поцеловала прямо в губы.

– Спасибо.

В его взгляде мелькнуло что-то детское, беспомощное, но тут же пропало. Он смотрел Жанне вслед, медленно утирая рот рукавом…

Переезд в Ленинград Марк все время откладывал. Смотрел бездумно вечерами в окно, вздрагивал при каждом скрипе половиц. Прошло три года, а он все надеялся, что объявится Сашка. Представлял себе эту картинку и завороженно всматривался в пустоту парка.

Поначалу Регина всерьез связала Сашин побег с той их ночной встречей под лестницей. Она хорошо помнила его лицо: глаза горели ненавистью. Но рассказать об этом Марку было выше ее сил. Сделай она это, и все между ними кончится. Ей было страшно даже подумать об этом. Невыносимый взгляд мальчика преследовал ее днем и ночью.

Однако со временем эпизод под лестницей в ее памяти несколько видоизменился. Стерся ненавидящий взгляд, острое ощущение греха отступило. Регина убедила себя, что не имеет никакого отношения к его побегу, а память услужливо сохранила лишь обрывки происшествия. Ну столкнулись под лестницей, посмотрели друг на друга и разошлись. Что тут особенного? Чувство вины было похоронено.

А Марк снова бился в сетях вопросов, на которые не существовало ответа. Почему умерла Ия? Как случилось, что пропал Сашка? Почему так сложилась именно его жизнь? Но воспоминания приносили только мучения, он глушил их водкой, как глушат рыбу динамитом. Тогда они всплывали, обездвиженные, брюхом вверх, и, подхваченные течением жизни, уносились куда-то за пределы его души. Утром наступало похмелье. Марк, «подлечившись», погружался в дела, но по-прежнему вздрагивал, если в толпе замечал вдруг светлый затылок, напоминающий Ию, детскую фигурку, похожую на Сашкину…

Через три года он не выдержал. Сыграли роль, конечно, и постоянные подзуживания Регины. Ее неспокойная совесть тоже рвалась прочь из этого дома, прочь из этого города. А может быть, ей по-прежнему хотелось в Венецию, пусть в северную… Отношения с матерью к этому времени у Марка были испорчены окончательно. Ее властность с возрастом только усиливалась, а здравый смысл совсем, казалось, ее покинул. Она все чаще зажигала свечи, часами простаивала на коленях под иконами. Регина пыталась навещать старуху, но та все подозрительнее относилась к ее визитам, а однажды поссорилась с ней окончательно, заявив, что невестка пытается «наложить лапу на фамильные вещички». «Ничего не получишь! – орала она из окна вслед Регине, быстро семенящей по улице прочь. – Ничегошеньки! И никто из вас не получит! Вот вырастет Дашенька…»

Воздух Энска с каждым днем наливался тяжестью. То ли кислорода в нем недоставало, то ли еще какого-то компонента, только дышать им стало невмоготу. Солнце нагоняло тоску, дожди основательно погружали в депрессию, фальшивые радуги расползались над головой, безвозвратно исчезая при первом же взгляде в небо. В мае они продали дом и переехали в северную столицу.

Новая квартира была заблаговременно отремонтирована. Три огромные комнаты, каждая почти в тридцать метров, располагались вдоль длинного коридора, заканчивающегося двумя входными дверьми, ведущими в разные подъезды. С одной стороны – прихожая и кухня, а с другой устроили что-то вроде гостиной и холла. Марк водрузил там замысловатую корягу, которую приволок из энских лесов, расположил на ней пепельницы из своей коллекции, как птичьи гнезда, поставил кожаные кресла, журнальный столик и большой студийный магнитофон с клавишами из слоновой кости. Завершал декор огромный портрет Высоцкого – гордость семьи, – в сотню раз увеличенная фотография, подаренная лично Марку, о чем свидетельствовала подпись на обратной стороне.