Поздоровались.

— Откуда? — спросил Кесый.

— А, да так… — ответил Фат. — Мать посылала к знакомым. А ты чего дома сегодня?

Кесый помедлил, раздумывая, что бы соврать в ответ, но, видимо, слишком уж мучило его действительное положение вещей, сказал:

— Братан не пускает!

— Дома сейчас, что ли?

— Дома, гад… Пьет!

— Один?

— О-дин… — Кесый разозлился. — Мотнул куда-то утром — пришел как черт! По шее ни с того ни с сего надавал! От дома, говорит, ни шагу, засел — и глушит!

Свободолюбивый Кесый вздохнул.

— Генку тоже со Сливой отцы засадили, — сказал Фат.

— Да? — переспросил Кесый, словно бы оттого, что мучается не один он, жизнь показалась ему не такой уж беспросветной. — Родственники, называется… Но те хоть — интеллигенция, пионерия… А я — уркаган! И подчиняться каждому… Видно, не повезло где-то… — доверительно подмигнул он в сторону окон.

Жили Кесый и Банник одни, без родителей. Старуха соседка время от времени стирала им белье, а в остальном братья управлялись самостоятельно.

Банник иногда устраивался на работу, скорее всего — для виду, так как уже через два-три месяца работу бросал и опять жил «вольной» жизнью.

— Ему не повезло, а я в ответе. — Кесый выругался и презрительно сплюнул метров на пять от себя, через дорогу. — Хоть бы рублевка какая, мороженого пожрать…

— У меня найдется… — Фат пошелестел бумажками в кармане.

— Да? Выиграл? — опять оживился Кесый.

— Нет… Было одно дело… — с нарочитой таинственностью ответил Фат.

Кесый снова глянул на окна и тихонько выругался.

— Не займешь?..

— Трешник могу… Да ведь за мороженым надо аж в центр бежать.

— Ты — парень что надо! — обрадовался Кесый, сдвигая мичманку на затылок и распахивая телогрейку, как делал это в Детском парке, чтобы порисоваться флотской тельняшкой. Ударил Фата кулаком по плечу. — Я всегда знал, что ты не как эти, остальные. Не подведешь! Жаль, что с пионерией связался. А то б я — к черту Банника! Мы бы с тобой и так прожили! А? Может, подумаешь?

— Надо подумать… — сказал Фат.

— Этим бы я всем… — погрозил Кесый в сторону выселков, где жили его постоянные друзья. — Когда Кесый при башлях — Кесый друг! А когда Кесого на цепь посадили — ни одна собака не придет наведать!.. Давай трешку. По два хруста скинемся, сбегаешь в лавку, хоть за конфетами, что ли. А на остальное… Поиграем? — спросил он с надеждой.

Фат купил в выселковском магазине розовых «подушечек» на четыре с лишним рубля и поделил их с Кесым.

— А братяш ничего, если сыграем?

— Ничего! Мы «в пристенок» — не увидит! Да и что он может? Распсиховался, а я при чем?

Игра шла с переменным успехом: Фат то выигрывал десять копеек, то проигрывал десять.

Разговора тоже не получилось.

Фат лишь убедился, что Банник действительно уезжал куда-то на целый месяц. «По делу», конечно. Вернулся вчера, что и без того было уже известно Фату.

Больше ничего любопытного разведать не удалось.

Зато Фат расстался с «прикованным цепью» Кесым как самый задушевный его друг и обещал заглянуть на днях, если Кесый не появится в городе.

Короткий набег на татарку, а затем на угол Капранова и Салавата Юлаева оказался безрезультатным, как и дежурство у дома № 8 по улице Степной.

К тому же небо днем очистилось, и Фат вынужден был замаскироваться аж на пустыре, между кучами гниющих отбросов, бумажного мусора, пустых консервных банок и трухлявого дерева. Все это к лету сжигалось, но пока, разогретое апрельским теплом, источало такое зловоние, что стоило великого терпения выдержать в засаде до всегдашних двенадцати часов ночи.

А ранним утром в воскресенье Фат принялся думать, каким образом вытащить ему на волю Генку и Сливу, чтобы не упустить завсегдатаев толкучки.

Думать пришлось долго, но не напрасно.

В воскресенье друзья вынуждены были сменить свою вечернюю специальность разведчиков на более заурядную профессию актеров.

На занятиях в субботу Толька-Толячий предложил друзьям сыграть в пьесе, которую должны были поставить в актовом зале горкома, на слете пионеров. Толячий, наверное, хотел подлизаться. Гнусное предложение его было отвергнуто.

Об этом коротеньком эпизоде Генка успел забыть и вытаращил глаза, когда утром к нему нежданные-незваные ввалились один за другим Фат и Толячий.

— Здравствуйте, Анна Андреевна! — поздоровался вежливый Толячий с матерью Генки. — Здравствуйте, Федор Иванович! Здравствуй, Катя!

Фат сказал общее «здравствуйте».

— Ты что же это! — набросился на Генку Толячий. — Мы ждем-ждем, а он как сквозь землю!

— А что ждать… — сманеврировал Генка, не зная, куда клонится разговор.

— В одиннадцать часов на сцену выходить, Павел Петрович с ног сбился, наверно, а ты сидишь!

— Не пускают… Что я… — буркнул Генка.

— На какую сцену? — спросила от плиты мать.

— А на горкомовскую! — не моргнув глазом, ответил Толячий. — Сегодня ж слет! Дом пионеров пьесу ставит, а мы должны играть!

Хорошо жилось этому баловню судьбы: если бы даже Толячий стал врать напропалую, что земля не круглая, а похожа на блин и держится на трех слонах, — ему бы все равно поверили. Такой уж авторитет у отличников.

— Ой! Возьмите меня! — сказала Катя.

— Почему молчал? — сурово спросил отец.

Ну, конечно. Если для школы, для Дома пионеров, так хоть на край света… А по другим делам — ни шагу.

— Что говорить… — ответил Генка. — Сказали: сиди…

— Больно уж ты послушный, когда не надо… — проворчал отец. — Собирайся. И когда нужно — значит, нужно: никто тебе ничего не скажет.

Мать полезла в сундук за Генкиной парадной одеждой, а Толячий принялся рассуждать с отцом о каких-то делах… Уж этого у него не отнимешь — умел Толячий говорить со взрослыми.

Генка надел белую рубашку и галстук.

Фат равнодушно глядел то в окно, то на какой-нибудь случайный предмет, словно бы он, Фат, здесь ни при чем, и все это мало его касается.

Операция по спасению Сливы прошла еще легче, так как «артисты» явились к нему втроем.

За монастырскими воротами Фат сказал Толячему:

— Ну, выступай иди, а мы — сюда, — кивнул он в сторону толкучки.

— Почему сюда? — запротестовал Толячий. — Я же Сливиному отцу сказал честное слово, что выступать будем!

— Зачем говорил?

— Так вы же не предупредили! — уперся Толячий. И стал доказывать, что если бы знал заранее, как обернется дело, то хоть про себя добавил бы «НЕ честное слово», а теперь выходит, что один он болтун.

— А долго это?.. — спросил Генка, который, в общем-то, был не против того, чтобы появиться на городском слете, где «заседали» Тося и Лия.

— Да!.. — глубокомысленно подхватил Слива, чье горло уже перестало болеть, а ревность ко всем на земле отличникам сохранилась. Если бы Сливе предоставили право избирать единолично — он выглядывал бы из-под челки на всех «активах», «слетах» и «совещаниях».

— В двенадцать освободимся уже! — обрадовался Толячий. — Раз-два — и все! Павел Петрович правда ждет! То бы я других нашел — я обещал ему, а то времени сколько потеряли!

Кроме желания Генкой и Сливой руководило еще то, что родители узнают про их отсутствие на горкомовской сцене. Как им удавалось это — непонятно, но они всегда и все узнавали.

— А что мы будем играть? — неожиданно спросил Фат. — Ведь мы не готовились… — То ли мужественный Фат понял Генку и Сливу, то ли был сам не против явиться перед городскими активистами на высокой сцене горкома, в зале, где происходили самые важные и самые торжественные собрания.

Толячий быстренько доказал, что роли у них самые лучшие — играть им предстояло хулиганов, что Павел Петрович обучит их этому как «дважды два»… И разведчики побрели за ним к Дому пионеров, предварительно известив Толячего, что если не освободятся к двенадцати — пускай пеняет на себя. В двенадцать часов на толкучке бывало самое оживление, поэтому, отдавая дань ответственности перед родителями, тройка разведчиков по существу ничего не теряла.