Воодушевленный Толячий доверительно сообщил им у самого Дома пионеров, что пусть об этом никто не знает — но мать думает, будто он, Толячий, занимается в музыкальном кружке, а он давно уже бросил его и первое время занимался в авиамодельном, а сейчас в драм и юннатском…

Это признание чуть повысило никудышный авторитет Толячего, и к руководителю драмкружка друзья явились, горя желанием поскорее выйти на сцену.

Старый, лет шестидесяти, Павел Петрович тоже обрадовался им, но объяснять ничего не стал, а вместе с десятком других «артистов» сразу повел в горком. Спросил только, у всех ли есть трусы. Будто перед ним дошколята…

Подобное вступление особенно не понравилось Фату, он даже помрачнел.

Содержание пьесы было примерно следующим. Главный тимуровец Толячий ведет борьбу с хулиганами. И вот, когда он призывает окончательно покончить с этим злом, хулиганы набрасываются на него. Но вступаются храбрые тимуровцы и побеждают.

Быть побежденными не входило в планы разведчиков, но все «говорящие» роли были уже распределены, Генке, Фату и Сливе предстояло выскочить на сцену в одних трусах и размахивая длинными палками, некоторое время возмущаться речью главного тимуровца, а потом вместе с двумя другими хулиганами наброситься на него. Слова возмущения Павел Петрович предоставил им выбирать самостоятельно.

Дом пионеров был приглашен выступать перед участниками слета, и Генка не заметил, как разволновался, поджидая своего момента за кулисами. Одно дело — сидеть в рядах сотен участников, другое дело — явиться в качестве особо приглашенного… Генка представил даже, как увидит он изумленные глаза Лии и Тоси.

Но увидеть он ничего не смог. Когда вместе с четверкой других «хулиганов» он выскочил на сцену и остановился перед Толячим, он понял, что нет ничего хуже на свете, чем бессловесная роль. Павел Петрович требовал держаться лицом к залу, а Генка повернулся именно спиной, так как покраснел, не зная, что ему делать и что кричать.

Набрасываться полагалось после реплики главного тимуровца: «Покончим!» А Толячий, стоя на деревянном ящике, все говорил и говорил какую-то ерунду.

— А-а-а! — кричал Генка, размахивая палкой, и с ужасом чувствовал, как покрывается потом его обращенная к зрителям спина.

Генка с надеждой поглядел на Сливу: может, он своими действиями отвлекает внимание зрителей?

Но Слива, едва пошевеливая палкой, тихо и однообразно подвывал из-под челки:

— У-у-у…

Таким образом не отвлечешь зрителя.

Либо Фату, как и Генке, тоже надоело демонстрировать свое голое тело нескольким сотням одетых активистов, либо он заметил, что на стенных горкомовских часах обе стрелки перевалили за двенадцать, но Фат не выдержал, размахнулся и, не дожидаясь реплики «покончим», врезал своей палкой по голой спине Толячего.

— Ты что?! — сразу возмутился главный тимуровец и, на полуслове оборвав свое выступление, прыгнул на Фата.

«Хулиганы» тут же бросились на помощь другу, а храбрые тимуровцы — спасать Толячего.

Действующие лица смешались в общей куче, зал грохнул аплодисментами, а сцену прикрыл занавес.

— Молодцы! Мо-лод-цы!.. — повторял Павел Петрович, растаскивая кучу-малу. — Не надо так входить в роль!

Когда занавес опять открылся, возбужденные «хулиганы» и тимуровцы уже стояли цепочкой по обе руки от Павла Петровича.

Генка впервые увидел зрителей, но Тоси и Лии не разглядел.

Павел Петрович, потряхивая седыми, длинными, до плеч, волосами, раза два поклонился.

— Ты что не дождался «покончим»? — разминая ушибленную лопатку, спросил Толячий, когда они оделись.

— А зачем ты медленно говорил? — вопросом на вопрос ответил Фат. — Что это за пьеса: одному сто слов, а другому — ни одного?

— Не ругайтесь, мальчики, все хорошо! — вступился Павел Петрович. — Все получилось очень здорово! — И сказал трем «хулиганам»: — Вы, ребята, чувствуете роль! Приходите как-нибудь на занятия кружка, мы теперь большую пьесу будем готовить!

«Хулиганы» неопределенно замычали в ответ.

А Генка подумал с облегчением: может, он правда чувствовал роль и никто не заметил его потной спины.

Из горкома вышли вместе с Толячим.

— Ты куда сейчас? — спросил его Слива.

— Куда? Домой.

Слива поглядел на Генку. Если родители узнают у матери Толячего, что он пришел рано, Генку и Сливу не спасет от кары даже блестящее исполнение роли хулиганов.

— А ты не мог бы где-нибудь посидеть до вечера, пока мы вернемся? — спросил Генка.

— Где ж я посижу… Если с вами?

— С нами нельзя, — вмешался Фат.

Толячий обиделся.

— Думаете, если видели полковника, так и всё — герои уже… Зато я видел, как Корявый через наш сад удирал.

— Мы, знаешь, не можем сейчас объяснить, куда мы… — примиряюще сказал Генка. — Мы как-нибудь потом. А ты знаешь где посиди! Это мы найдем! Только не подведи, а?..

Толячего, под клятву, что место это он сохранит в тайне, протащили на третий этаж бывшего монастыря.

Место ему понравилось. Даже очень. Поэтому явилось опасение, что вытурить его отсюда будет нелегко.

Вдобавок еще Толячий заныл, что, если они пробудут долго, он умрет от скуки. Пришлось Фату бежать домой за книгами.

Фат принес «Робинзона Крузо» и «Найденыша».

— А я их читал, — закапризничал Толячий.

— Ну и что ж, что читал? — сказал Слива. — Это даже интересней. Думаешь: надо было так, а он делает так.

Уговорили.

Толкучка показалась на этот раз полной каких-то зловещих тайн, которых они лишь коснулись пока, а разгадать не могли.

Арсеньич был на месте. Зазывал простаков щербатый Сливин приятель. И, как всегда, обвешанный тряпками, расхваливал свое барахло Скобарь.

Ни Дроли, ни Банника, ни мужика в болотных сапогах не было на базаре. И свобода, завоеванная ценой таких нечеловеческих усилий, казалась поначалу бессмысленной.

Слива был откомандирован «зарабатывать» свой рубль. А Генка и Фат принялись бороздить толкучку во всех направлениях, то вдвоем, то по одному.

Дроля появился в воротах, когда толпа уже начала редеть. Охрипшие от криков торгаши становились к этому времени похожими на сонливых мух. А базарная площадь шелестела под ногами обрывками бумаги, пустыми пачками из-под папирос, множеством окурков.

Генка и Фат шарахнулись от ворот в сторону.

Дроля не спеша, будто прогуливаясь, мимо ларьков прошел по направлению к тиру.

Около Арсеньича толпилось человек пять.

Дроля остановился неподалеку и, заказав кружку пива, стал медленно тянуть его, явно выжидая, когда Арсеньич освободится.

Генка и Фат заметались около монастыря, не в силах предпринять что-нибудь: они могли выдать себя или насторожить Дролю.

Генка, осененный внезапной идеей, бросился во двор и сразу увидел Катю.

Умела Катя играть в одиночку: возьмет каких-нибудь два кирпича, присоединит к ним два Сливиных колесика и, комбинируя это нехитрое хозяйство то так, то эдак, что-то рассказывает сама себе часами подряд.

Никого из родителей во дворе не было.

— Кать! — негромко позвал Генка.

Она оглянулась.

— Уже выступили?

Генка показал ей: «Тихо!» И поманил к себе.

Солнце пригревало так здорово, что можно бы даже скинуть телогрейку, а Катя по-прежнему ходила укутанная в большую материну шаль так, что торчали одни глаза.

— Катя! — быстро заговорил Генка. — Сейчас мы покажем тебе одного человека, нам нельзя, а ты послушай, что он будет говорить! Ты же маленькая — тебе ничего! Поняла? Только чтобы — никому это! А, Кать?

— А подслушивать плохо, — сказала Катя.

— Это плохо, когда хороших людей подслушивать, а когда плохих — это хорошо! Поняла? Только — никому! Это тайна. Знаешь — большущая тайна! Может, я из-за этого жизнью рискую. Поняла?

Катя кивнула. Еще бы: жизнью человек рискует!

Фат глядел скептически.

— Ты постарайся только, сделай вид, будто просто так стоишь. А сама слушай. Потом расскажешь нам. Ладно? Я тебе, Кать, вот так должен буду! — Генка показал рукой над макушкой. — А дома не говори! Я потом скажу, когда можно говорить. И никому не говори! Ладно?