(Нора)

А дальше… Дальше, собственно, и начался тот чудовищный сон, который смял всю ее размеренную жизнь. Возле нее затормозил старенький «Москвич» с грязными стеклами. Нора отчетливо помнила, как несколько секунд боролась с отвращением и никак не могла заставить себя сесть в эту рухлядь. Но на дороге никого не было, да и кто знает, сколько бы пришлось ждать следующую машину.

Она нагнулась к отворенной дверце и назвала адрес. Ей ответили, что это как раз по пути. И Нора с благодарностью посмотрела в глаза водителю. Все. Это было все, что она помнила. Все, что она помнила до того, как у нее начались галлюцинации…

Впоследствии, на протяжении восемнадцати лет, она не раз пыталась как-то осмыслить все, что произошло с ней тогда. И со временем она сама для себя выстроила картину этого сна или обморока, который с ней тогда приключился.

Все началось в машине. Сначала повисла тишина. Полная и абсолютная. Гул мотора растворился в этой тишине, и Норе показалось, что у нее заложило уши. Так всегда случалось в самолете. И, может быть, поэтому Нора вдруг подумала, что летит на самолете, а шофер и шоссе в мелких капельках дождя ей только приснились. Самолет почему-то летит низко, непростительно низко. За окном мелькают деревья, а она, Нора, смотрит вокруг и бессмысленно улыбается. Нора видела себя словно со стороны. Только вот ей показалось, что выглядит она значительно моложе. Лет на пятнадцать. Или, может быть, шестнадцать.

Она была другая. Ее сжигало изнутри нетерпеливое пламя, рвущееся наружу. «Я хочу…» – думала Нора и никак не могла сказать себе, чего же она так хочет. А хотелось ей этого ужасно: до слез, до крика, до истерики, до обморока. Но еще Нора знала, что этого нельзя. Ни за что на свете нельзя. Но ей все равно хочется. Когда она думает о том, что ей нельзя получить это сию же секунду, ей почти больно, но в то же время и так сладко, что она не в силах преодолеть запрет.

Она так хотела этого, что запрет с каждым вздохом становился все менее и менее жестким, страх исчезал, доводы разума становились все менее и менее убедительными. Еще минута… И…

Она в машине, а за рулем Валентин. Он скалится во весь рот, шумно шмыгает носом, как песню поет. Руль почти не держит. То положит руку поверх руля, то снова отпустит. Лихач. Нина. Господи, да ее же всегда звали Нина. А Нора – эта сестра. Нина пришибленно оглядывается на заднее сиденье. Вдруг Нора там? Но Норы нигде нет.

– А где Нора? – спрашивает она.

– Нора, – усмехается Валентин. – А кто это такая?

– Сестра, – серьезно объясняет ему Нина, удивляясь, как же он не знает, кто такая Нора.

– И ты Нора, и она Нора?

– Нет. Я не Нора. Я Нина. Ты разве забыл?

– А я, по-твоему, кто?

– Валя, – говорит Нина и зачем-то добавляет: – Я очень хочу…

Договорить невозможно. Ее захлестывает волна жгучего сладкого стыда. Да ведь она и не знает, как называется то, чего она хочет. Она так и не вспомнила.

– Чего же ты хочешь, Нина? – смеется Валентин.

– Ты ведь, наверно, знаешь, – шепчет Нина.

– Конечно, знаю. – Он протягивает руку и гладит ее по голове. – Пошли.

Машина, оказывается, уже остановилась. Они выходят, поднимаются по лестнице, попадают в комнату. Комната абсолютно пустая. Ничего нет. Нина идет к окну. И вдруг – скрип половицы. Как скрип кровати в соседней комнате. Она подбегает к стене и прислушивается.

– Что там? – спрашивает Валентин.

Нина оборачивается и понимает – что-то не так. Он ведь должен сейчас быть там, в другой комнате, с Норой. Она часто моргает, комната качается, Валя наклоняется к ней и заглядывает в глаза. И… исчезает.

Нина одна. За стеной скрипит кровать. Она осторожно подходит к стене и слышит вдруг громкий стон Норы. Прикусив до крови губу, она понимает, что все снова оказалось под запретом. Под запретом этой стены. Нина поднимает рубашку и прижимается к стене всем телом. Водит руками по ее поверхности и тоже тихо, еле слышно стонет.

Кто-то берет ее сзади за руки и разворачивает.

– Валя. – Нина чувствует, что вот-вот потеряет сознание.

– Так чего ты хотела?

– Не-е-ет, – хитренько говорит Нина, – здесь ведь должно быть озеро.

– Пойдем, – зовет ее Валя, и вдруг перед ними расстилается озеро.

– Но оно… оно… – Нина снова не знает, как это объяснить, – оно не мокрое!

Она так счастлива, что нашла подходящее слово.

– А ты протяни руку, – говорит Валя.

Нина протягивает руку, подносит ее к лицу. На руке блестят капли воды.

– Что дальше?

– Ты позвал меня купаться.

– Пойдем.

Нина быстро сбросила с себя одежду, оставшись совсем голой. Посмотрела на Валю и закрылась в панике руками.

– А ты? – крикнула она. – А ты?

– И я, – сказал он после длинной паузы, во время которой у нее снова заложило уши. – Что потом?

– Потом ты…

Она взяла его руку и положила себе на шею. Он резко пригнул ее…

Дальше – парение в глубоком космосе. Не было больше ни Валентина, ни комнаты, ни озера, ни самой Нины. Космос вошел в ее плоть и кровь, в ее душу, в ее сердце. Он затопил ее целиком. Или она растворилась в нем?

Потом провал. Потом она смутно помнила машину и Валентина за рулем. Он удовлетворенно хмыкал все время, и Нина испугалась: «А вдруг он не удержится и скажет что-нибудь такое… Нора убьет их». Она сама наверняка бы убила…

– Тебе хорошо? – спрашивает Валентин, и Нина сразу начинает орать во все горло.

В глазах темнеет, но машина почему-то не переворачивается, не сползает с кручи, а останавливается. И снова провал…

(Феликс)

К вечеру он отвез ее назад. Усадил в машину и уехал. Направился было домой, но тут понял, что не может туда ехать. Нужно возвращаться. Что-то зовет его назад. Снова дикий страх сковывает по рукам и ногам при одной мысли о побеге.

Он вернулся. В его комнате дремал в кресле Корнилыч.

– Вернулась, беглянка?

– Вы о Ляльке?

– О тебе. Пока я жив – не отпущу. Ты мне нужен. Куда мне теперь на вокзал после приступа? Ты за меня встанешь. Половина – твоя. – Корнилыч внимательно смотрел на Феликса. – Не нужны деньги? Вижу, вижу. Больной ты, парень. Да чего тебе еще надо? Что тебя гнетет-гложет? Чего не живется?

Феликс уныло молчал, опустив глаза.

– Ну кому еще расскажешь? Кто еще поймет? – тихо спросил Корнилыч и положил ему руку на плечо.

Действительно, кто? У Корнилыча тот же дар, что и у него. Кто поймет все, что пережил Феликс, если не он? Может быть, такого человека вовек больше встретить не придется. Да и умный он, он ведь университет окончил, из приличной семьи, а простаком прикидывается, чтобы своим держали привокзальные. Теперь-то уже привык с ними так болтать, но как только к доченьке своей собирается – костюм отглаженный, галстук, и разговор – совсем другой. Хитрый Корнилыч, глядишь, присоветует что-нибудь.

Феликс рассказывал быстро, захлебываясь. Боялся, что Корнилыч рассмеется, не поверит. Но тот слушал внимательно. Перебил только однажды, в середине рассказа:

– Ну-ка глянь там Генку за дверью. Скажи, чтобы духу его в квартире до полуночи не было.

Феликс пошел к двери, но увидел только, как Генка скрылся за входной дверью. Выходит – слушал.

– Он мало что понимает, потому как дурак. У него своя гениальность. Но без меня он просто истеричка, коих тьмы и тьмы. Что, думаешь, все заметались в последнее время? Соображают, кто после меня главным станет. На кого квартирку отпишу, кому дело передам. Будто что без меня могут. Карманники сядут сразу. Они ведь сто лет назад еще навык потеряли. Двадцать лет с моей помощью работают. Куда им, когда человек в здравом уме… Цыгане сами проживут. Калекам туго придется. Зажирели, отъелись. Придется с водочки на портвейн переходить… Ну ты, брат, рассказывай, только не части так. Хочешь, плесни себе чего, для сугреву. Давай.