Через месяц, проходя в гримерную, она услышала громкие голоса из-за двери Ивана и заинтересовалась, что происходит. За столом сидели гример, ее парикмахерша, декоратор, рекламист. Как только она открыла дверь, все разом смолкли и потупились.

– Что тут у вас? – удивленно спросила Катя.

– Заходи, – мрачно сказал ей Иван. – Все свободны.

Когда дверь за членами «директорского совета», как он их именовал, закрылась, Иван легонько хлопнул ладонью по столу.

– Сборы падают. Такие дела.

– Ты что, белены объелся? – грубо сказала она и тут же села, почувствовав неожиданную слабость в ногах. – Этого не может быть!

– Может. Сегодня полуторатысячный зал был заполнен только на две трети.

– Осень, – выдохнула Катя, теряясь все больше и больше, – грипп…

– Это не первая осень на твоей памяти, правда?

Она подняла на него глаза, полные слез и ужаса.

– Почему?

Он заставил ее снять грим, одеться скромнее и повез на концерт молоденькой восходящей звездочки. Зал был набит битком, люди стояли в проходах. Им пришлось забраться к осветителям и растолкать знакомых из технического персонала, просочившихся на концерт через двойной кордон охраны.

Прослушав две песни, Катя потянула Ивана за рукав. Брови ее сошлись на переносице. Они молча сели в машину и заехали в маленький незнакомый ресторанчик, чтобы ни с кем не встретиться.

– Вот это работа! – сказала Катя Ивану, сделав заказ.

– Что? – не понял он.

– Директор у нее что надо! Сумел организовать полный аншлаг!

– Задница у нее что надо, – резко ответил Иван. – Она на двадцать лет тебя моложе.

Катя поперхнулась вином.

– Уж не хочешь ли ты сказать…

– Хочу. На сцене сорок – старость, предел. Будешь продолжать в том же духе, тебя спишут.

Катя побагровела, встала из-за стола, опрокинув стул, и медленно пошла прочь из зала. Постояв некоторое время на улице, она неожиданно поняла, что Иван вовсе не собирается ее догонять. Это несколько поколебало ее уверенность, но она все-таки поймала такси и уехала домой. Раздеваясь перед сном и вспоминая тонкие руки и стройные ноги молодой певуньи, Катя задумалась на минутку о диете. Но тут же отогнала эту мысль. Зачем это ей, Екатерине Бурановой, первой величине на эстрадном небосклоне Страны Советов?

Через неделю на концерте она услышала незнакомые доселе звуки. Простояв на сцене по своему обыкновению пятнадцать минут и испытав всю гамму сладострастных чувств, которые может подарить только слава, Катя вдруг услышала хлопанье откидных стульев и шарканье ног. Сердце подсказало – это конец. Люди вставали не для того, что аплодировать ей стоя, они вставали, чтобы уйти. Им надоело бить в ладоши. Концерт был окончен. А певица… Ну что ж, пусть стоит на сцене, коли ей так нравится.

В гримерной Катя упала в кресло. Она хотела кричать, но не могла проронить ни звука, хотела плакать, но ни одна слезинка не выкатилась из ее глаз. В дверь без стука вошел Иван.

– Зал был пуст наполовину, – жестоко сказал он и сложил руки на груди.

Тогда она начала тихонько выть. Скулить, как побитая собака. Иван достал бутылку водки, налил полный стакан, протянул ей. Она выпила и только тогда захлебнулась рыданиями.

– Что же делать, Ваня, что делать? – вскрикивала она.

– Я подожду, пока ты успокоишься, – сказал он.

На то, чтобы успокоиться, ей потребовалось полчаса. Ей всегда было трудно прекратить начавшуюся истерику.

– Сейчас на Западе творят чудеса, – тихо сказал Иван, заставляя ее прислушиваться к своим словам. – Ты их актрис видела?

– Я… я не понимаю.

– Орать не будешь?

– Нет.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Тебе нужно сделать что-нибудь и с лицом, и с торсом. Вот посмотри, мне адрес дали – клиника доктора Кларса. У нас, в Европе, рядом. Всего месяц – и ты как новенькая. Не хуже той молодухи…

Он не договорил. Катя забыла свои обещания. Дверь за ним давно закрылась, а вслед ему еще долго неслась грязная, площадная брань.

За последующие несколько месяцев труппа полностью обновилась. Профессионалов переманивали, на освобождающиеся места приходили дилетанты, но зато ярые поклонники Бурановой. Иван тоже собирался податься к какой-нибудь молодой звезде, но у них уже были такие же молодые и шустрые антрепренеры и директоры. Он тоже был для звезд безнадежно стар и остался за бортом – тонуть вместе со стареющей Бурановой, которую больше никто не хотел слушать.

Ему бы плюнуть и податься на пенсию, но Иван строил огромную двухэтажную дачу из семи комнат, собираясь переехать туда через годик, оставив квартиру сыну и внукам. Дом был подведен под крышу, отделочные работы только начались… Иван отпустил рабочих на неделю, сел в пустом недостроенном доме, обложился бутылками водки и запил. Пил он всегда один. На банкетах и в ресторанах с Катькой позволял себе только рюмашку. Но это так – баловство. А теперь пил и плакал, глядя на голые стены, расхаживал по комнатам, соображая, где бы стоял большой шкаф, где горка, где мог бы поместиться спальный румынский гарнитур. Пил и проклинал дуру Катьку, и просил Бога, чтобы образумил толстую старую идиотку.

Через два дня водка кончилась, а долгожданный покой в сердце так и не вернулся. Тогда Иван запер дом и отправился вниз, к станции, не рискнув сесть за руль. Через двадцать минут в городе, на вокзале, он, основательно затарившись аж четырьмя бутылками, нос к носу столкнулся со старинным дружком сестры своей Маруси – Корнилычем. Столкнулся и сразу протрезвел. Тут же в затуманенном мозге сквозь пелену двухдневного пьяного угара прорвался сестрицын голос: «Он, Вань, все может. Вот все на свете, ей-богу! Ты бы видел, как он дочке мужа сбегшего вернул!..»

Иван Корнилычу чуть ли не в ноги бухнулся – помоги! Тот привел его к себе, выслушал внимательно, нахохотавшись всласть, потребовал за услуги три тысячи и велел ждать. Вернулся через какое-то время с молодым черноглазым парнем.

– Он поможет!

– Хорошо. А мне что делать?

– Ничего. Хотя погоди. Зачисли его в штат осветителем. Только условно, конечно. Освещать он тебе ничего не будет. А потом жди. Через месяц к тебе твоя лахудра сама прибежит и сама адресок больницы попросит.

Иван бросился на радостях домой – звонить рабочим, чтобы продолжали отделку. По дороге он раздавал обалдевшим гражданам водку из сумки, и те долго стояли, крепко сжимая горлышко бутылки, и, глядя вслед седому безумцу, никак не могли понять: что же такое у человека должно было случиться?

Оренбург был городом, с которого начинались гастроли Бурановой по стране. Она терпеть не могла никаких перемещений, но звание народной артистки обязывало хотя бы раз в два года показываться жителям глубинки.

Сидя перед зеркалом в провинциальной гостинице, Катя терла виски – с утра мучила кошмарная головная боль. Похоже, придется перенести концерт. Вряд ли она продержится на сцене полтора часа даже под фонограмму.

И все-таки какой мерзавец этот Иван, думала она, доставая пригоршню конфет из коробки. Фигуру ему подавай! Формы! На свою жену бы полюбовался. Она, пожалуй, килограммов на сто уже тянет. Вот на ней бы свои собачьи эксперименты и проводил. Так нет же, ей – зачем? Ему эта груда женских телес ох как нравится! А Катя, значит, худей. На такую, значит, никто смотреть не хочет. Мерзавец! Может быть, отпустить Ивана на все четыре стороны? Взять на его место человека солидного, который сумеет поддержать ее славу на достойном уровне.

Головная боль не проходила, и она спустилась в ресторан. Хорошо все-таки, что ее не узнавали без грима, можно было не опасаться косых взглядов официанток. Она заказала пятьдесят граммов коньяку, кофе и бутерброд с ветчиной. Сонная официантка поплелась на кухню, а Катя тем временем рассматривала редких посетителей. Молодая парочка, негр-студент в грязной джинсовой куртке, пьет, похоже, со вчерашнего дня, молодой человек с черными глазами…

Катя словно провалилась куда-то. А потом с глубоким вздохом «о-о-ох!» выплыла из провала за столик, на котором уже стоял ее заказ, а напротив сидел тот самый молодой человек и рассказывал какую-то грустную историю.