Чтение настолько увлекло Феликса, что он и не заметил, как старик отошел в мир иной. Он читал с вдохновением. Столько чувств былых, глубоко упрятанных, потаенных всколыхнуло в нем это чтение. Он опомнился, только дочитав до конца «Послания Апостолов» и взглянув на старика, закрыл глаза.

За дверью, там, в напряженной тишине квартиры, ждали его решения. Либо Феликс уходит, а значит, общая кормушка разваливается, либо он теперь становится главным, а значит, все будет по-прежнему. Феликс не торопился. Нужно было многое обдумать. Чтобы не привлекать внимания, он продолжал вполголоса читать, не понимая теперь смысла, думая лишь о предстоящем выборе. Денег, которых он скопил на привокзальном общем деле, ему хватит как минимум на несколько лет. А потом, потом он всегда сможет раздобыть их. Высокие воровские технологии плюс его талант способны прокормить не одного человека.

Что-то всколыхнулось внутри. Что-то давно забытое, сладко-терпкое… А может быть, остаться здесь? Королем в этом убогом королевстве. Полновластным хозяином привокзального дома. Он мог бы расширить дело, сменить половину старой гвардии на молодежь. Мог бы…

Но с каждой минутой в нем рождалось и крепло совершенно новое чувство. Он все еще никак не мог узнать его, но искорки этого чувства уже бродили в теле, перемешиваясь с кровью, пробегали по жилам и накапливались в сердце, будоража предвкушением чудесного пробуждения. Феликс замер, прислушиваясь к себе. В комнате повисла звенящая тишина. Городские звуки умерли, квартира хранила гробовое молчание. Только большие настенные часы хрипло тикали в углу.

Незнакомое чувство росло и ширилось, делая тело легким, словно воздушный шар, создавая иллюзию внутреннего полета, готового в любой момент перейти в полет настоящий, поправ все законы физики относительно земного притяжения. Окончательно созрев, чувство выплеснулось из сердца все сразу, ударило в голову, закружило. Опьяняющее чувство свободы, вот чем оно оказалось. Свободы безграничной, которой Феликс никогда в жизни не обладал, никогда не распоряжался.

Он вышел из комнаты, бледный от осознания полной независимости. Обитатели квартиры стояли в коридоре против своих комнат, стояли, видимо, с тех пор, как прекратилось его чтение, и все как один смотрели на него. Цыгане исподлобья, теребя ремни, девки с ужасом, готовые разреветься или расхохотаться, как только он откроет рот, калеки – профессионально-умоляюще, выставив свои культяпы. Феликс останавливал взгляд на каждом отдельно, потом вошел в комнату, оставив дверь открытой, и услыхал за спиной шелестом прошедший вздох. По одному люди начали входить к старику. Девки тихонько заскулили – скорее о себе, чем о Корнилыче, которого они так мало видели в последнее время. Калеки привычно крестились. Простившись со стариком, все снова перевели взгляды на Феликса.

Он резко захлопнул книгу, бросил в ноги покойному. Присмотрелся. Старик будто ухмылялся. Уж не над Феликсом ли он потешается с того света? Не над его ли вновь обретенной свободой? «С Богом тягаться собираешься?» – спросил его как-то старик и захохотал. Откуда ему знать было? «Отключал» он иногда своего компаньона, проверял, что у того в мыслях, чем живет, чем дышит. Вносил свои коррективы. Вот почему так мучил Феликса страх в первое время, вот почему двери квартиры стали неприступным бастионом, за который не распространялись даже его мечты.

Феликсу хотелось снять голову с плеч и хорошенько прочистить от стариковского мусора. Хотелось выпустить остатки рабской крови, омрачавшие радость освобождения. Он с наслаждением всматривался в лица приживалов, упиваясь краткосрочной властью преемника. Вот они стоят, жалкие и зависимые, готовые жить по его указке в этом убогом клоповнике. Нахлынуло едкое ощущение власти, затуманило ясность свободы.

Феликс бросил взгляд в окно, но стекла запотели от общего дыхания, и в запотевших стеклах расплывались пятна уличных фонарей. Что-то не так. Он снова оглядел приживалов. Деньги – вот кому они служат. Вот зачем он им нужен. Останься он с ними, власть его будет мелкой и неполноценной. Свобода его будет ущербной и искалеченной.

Нет, он никого не пожалел. Пусть живут как хотят. Шестнадцать лет ничего не значат. Он ничего им не должен. Он свободен. А они – рабы мятых пятирублевок. Феликс пошел по коридору к двери, вышел, закрыл осторожно за собой. Прислушался: в квартире по-прежнему стояла полная тишина. Он спустился навстречу ночному вокзалу, купил две бутылки дешевого крепленого вина и поехал домой, где столько лет не был…

Большое овальное зеркало в коридоре отразило человека с экзальтированным взглядом. Острый нос, выпирающие скулы, черная щетина с серебристыми волосками. Отражение изобразило его больным, заблудившимся. Едва переступив порог, Феликс вдруг заплакал и тут же разозлился на себя за проявление такой неслыханной, а главное, ненужной и неожиданной слабости. Стоял в коридоре, не сняв пальто, махал в воздухе кулаком, словно грозя невидимому призраку, отирал слезы, капающие с подбородка. Потом закрыл лицо ладонями, сел на корточки, прислонившись к стене, наплакался и успокоился.

В маленькой квартире, куда столько лет никто не заходил, стоял такой знакомый еще с детства запах, что воспоминания о матери моментально обрели плоть и кровь. Казалось, она сейчас выйдет из кухни, вытирая руки о передник, поцелует привычно в лоб, потребует сразу же переодеться.

Феликс прошел к шкафу, открыл его, выудил из стопки спортивные брюки, натянул, удивился тому, что коротки слегка, да и тесноваты. Сверху аккуратно сложенной лежала его послушническая ряса. Он вспомнил свои честолюбивые мечты и рассмеялся. За что он наказан? Что за силы отняли шестнадцать лет его жизни, превратив в тупую серую крысу, выползающую каждый день на вонючий вокзальный перрон? Родовое проклятие? За убийство, свершившееся четыреста лет назад? Но он-то здесь при чем?

Всю ночь Феликс пил вино и плакал о своей несложившейся жизни, проклиная Корнилыча на все лады. Он делал это только для того, чтобы не думать о другом. Дух матери был где-то рядом и все чего-то ждал от него…

Жить в квартире, рядом с призраком матери, талдычившим о ее предсмертной просьбе, о сибирских небылицах, было невыносимо. Ему казалось, что стоит только успокоиться, посидеть в мирной тишине, подумать – и все сложится само собой. Он перестанет быть серой крысой и вернет себе человеческий облик, возвратит утраченный рай.

Но чем дальше, тем сложнее было вспомнить то время, когда он еще не знал о своем даре, не знал истории семьи, не знал Корнилыча. Слоняясь по улицам, Феликс чувствовал себя изгоем. Ему были непонятны ни обычные человеческие разговоры, ни целеустремленное движение людей по тротуарам. А может быть, и не было никакого рая в его жизни? Он проводил ночи без сна, ворочаясь с боку на бок. И не было у него ничего, о чем можно было думать, что можно было любить, из-за чего беспокоиться. Однако тревога, поселившаяся в его душе с последним вздохом старика, била теперь через край. И никуда от нее было не деться.

Стремясь порвать с прошлым и начать все заново, он продал квартиру и купил неподалеку от города большой генеральский дом, вернее усадьбу: гектар земли, заросший лесом, и несколько старинных, тронутых мхом построек. Здесь безвылазно он провел зиму. Зима стояла суровая, солнце почти не появлялось, снег лежал высотой в человеческий рост, белые макушки сугробов наполовину завалили окна первого этажа. Феликс пытался начать жизнь заново. Почти восемнадцатичасовая темень за окнами заставила его позабыть счет дням. Он уже не мог сказать точно, полдень ли сейчас, вечер, утро.

Волосы его отросли до плеч, появилась бородка с вкраплением инея седины. Бегающий взгляд, доставшийся по наследству от былой профессии, сменился спокойным, чуть, может быть, уставшим. Постоянная внутренняя борьба делала глаза сияющими, заставляя их светиться скупой, сдерживаемой слезой. Он снова полюбил себя, узнавая какие-то черты допривокзального отупения, доматеринского безумия.