В рясе дома оказалось ходить гораздо удобнее, чем в тесном спортивном костюме. А там как-то само собой появились в руках старый его молитвенник, Библия. Дни потекли спокойнее. Душа перестала трепыхаться, как белье на ветру, и тихо уснула под шорох снежинок за окном.

Как-то забежала вечером соседка. То ли действительно кошка у нее пропала, то ли любопытство свое удовлетворить по поводу нового соседа. Да так и ахнула, увидев Феликса. Монах в их краях объявился! А какой интересный-то, видный, статный. Через два дня послышалась Феликсу какая-то возня на крыльце, вышел он, а на пороге в лукошке яички куриные, сала кусок домашнего, молока бутыль. Посмотрел он, две дорожки следов к его калитке ведут, а там две женщины пожилые в белых платках стоят, крестятся.

Через неделю пришли звать к умирающей, молитвы над ней почитать, грехи простить. Феликс отнекивался, а мужики только по карманам шарят, деньги суют: «Не откажи! Здесь на пятьдесят километров ни одной церкви!» Взял Феликс книги, какие положено, и целый день над восьмидесятисемилетней старухой псалмы распевал. Вставал ненадолго отдохнуть да ладана в кадило подбросить, свечи новые зажечь. Да так увлекся, что и не заметил, как старуха села в кровати и креститься принялась.

Родственники ее, конечно, не очень обрадовались неожиданному возвращению с того света, но молва о чудесном монахе враз облетела всю округу. Говорили уже не об одном чуде, а о чудесах регулярных и многочисленных. Говорили: только посмотрит на паралитика – тот уже пляшет, только темечка коснется слепого – тот видит, глухие – слышат, хромые – бегают. Да что там, из мертвых воскресил! Виданное ли дело?

И потекли потоки просителей. Дороги к дому Феликса вмиг расчистили. Входили по одному, а два-три человека еще на улице топтались обычно. Первое время Феликс пытался отвертеться от посетителей. Три дня держался – никого не принимал. Но народ стоял у его ворот и днем и ночью, несмотря на двадцатиградусный мороз. Погреются у соседей – и снова на посту. На четвертый день Феликс не выдержал. Позвал одного. Усадил. Приказал смотреть прямо в глаза. Поймал, подержал немного и выпроводил, не сказав ни слова. Человек вышел совершенно обалдевший, но ничего путного на расспросы ответить не мог. «Болит чего?» – спросили его. «Нет». И толпа потянулась к дому. «Что-то меня этак вот… коснулось… – рассказывал каждый вышедший, – только вот словами такого – ну никак не скажешь…»

По утрам на крыльце свежее молоко, соленья домашние, маринады, бабки пироги несли, грибочки сушеные, кто побогаче – деньги приносили, под полено клали, поскольку Феликс ничего не брал. Деньги его не интересовали. Больше интересовала собственная растущая слава. Роились в голове разные планы: свою церковь построить, стать во главе. Безумное честолюбие, упрятанное на многие годы в сером привокзальном существовании, выбиралось наружу и расправляло мятые крылья.

«Они сделают все, что я скажу, – думал Феликс, рассматривая из укромного места со второго этажа небольшую толпу, жадно поглядывающую на его окна. – Они пойдут за мной до конца». Он еще не знал, куда поведет их, не решил, рассматривать ли их как свою паству или как свое войско, а может быть, как то и другое одновременно.

К весне он, избалованный вниманием, перестал осторожничать, стал капризным и резким. На доме водрузил большой белый крест. Принимал посетителей в комнатке со свечами и курящимся ладаном, от концентрации которого было трудно дышать. Стены убрал фиолетовыми драпировками, на центральной стене поместил крест. Все это производило впечатление на входящих. Еще у входа они начинали озираться, тяжело дышали и, как только переводили взгляд на Феликса, проваливались в тяжелое состояние транса.

Этот момент Феликс переживал необыкновенно остро, потому что тоже проваливался, ломая лед здравого смысла, проваливался в лабиринты безумия. Ему была дана такая власть над человеком, что зарабатывать с ее помощью деньги, добывать себе хлеб насущный в виде приношений дурными бабами соленых огурцов было просто унизительно. Такую власть хотелось испытать на прочность. Сможет этот человек убить по его приказу? Бросится ли с обрыва? Забудет ли собственных детей? Власть очень хотелось испытать, только вот страх еще сдерживал последние остатки разума, не давая сверзиться в пучину кошмара.

Откуда такие фантазий? – никак не мог понять Феликс, просиживая долгими вечерами в одиночестве в комнате, наполненной свечами. Он не думал о том, как от них избавиться. Он пытался отыскать их корни, найти им оправдание. В середине весны он уже боялся не справиться с их натиском, не устоять. Даже пришла однажды мысль – попробовать, а потом кинуть дом и бежать куда-нибудь… хоть к привокзальным свои крысам – авось не разбежались еще.

Его не найдут. Никто не знает, кто он и откуда. Да и опыт оставаться незаметным за плечами надежный. Не подведет. Мания абсолютной власти завладела его помыслами безраздельно. К апрелю он дошел до точки и окончательно решился. Оставался пустячок – смотаться к привокзальным крысам и сообщить, что он передумал, что он возвращается. А там – как получится, по обстоятельствам. Не век же ему возиться с больными бабками да тетками, надоели. Потом он, может быть, придумает что-нибудь покруче. Какую-нибудь такую аферу сочинит, где все будет держаться на его волшебном даре. Мир вздрогнет! Феликс думал об этом и испытывал почти плотское удовольствие от одних только мыслей…

В привокзальном клоповнике жизнь текла своим чередом. Ему были рады. Но не как спасителю – как гостю. Все были сдержанны, памятуя его предательство. Назад не звали.

– Как вы? – спросил он старого цыгана.

– С Божьей помощью, – ответил тот твердо.

– И кто же у вас нынче в роли боженьки?

Все молчали. Феликс оглядел присутствующих. Те прятали глаза. Знали – только попадись ему, выпотрошит, все сам узнает. Он знал почти всех. Кроме разве что молодой, удивительно красивой цыганки, облокотившейся о стену у самой двери. Столько на ней было навешано всяких побрякушек, столько ленточек, браслетиков, тряпок, что глаза разбегались. «Э нет, голуба!» – понял Феликс. Это поплыло сознание. Он откинулся, стал смотреть в глаза цыганской принцессе. Та зажмурилась, выставила вперед руку – хватит!

– Неужели она?

– Я.

– Слабый у тебя взгляд.

– Не тем сильна, – ответил ему тихо старый цыган.

Молодая цыганка оттолкнулась от стены, подошла к столу, села. Остальные, как по команде, поднялись и разом исчезли.

– Что тебе нужно? – прищурившись, спросила она. – Мне говорили, ты их бросил. Только оставь свои штучки, оставь. – Она поморщилась и на минуту отвернулась.

– Просто так зашел.

– Нет, не просто. Королем зашел. Гордость впереди тебя бежала. Не тяни, говори.

Феликс был страшно раздосадован тем, что у вокзальных, судя по всему, так хорошо шли дела, что никто о нем не жалел и, похоже, даже не вспоминал. Ему не хотелось говорить с этой пусть и необыкновенно красивой, но черномазой девкой. Ему не хотелось верить, что вся компания теперь смотрит на нее как на хозяйку.

– Если отсидеться понадобится…

Цыганка понимала с полуслова, отвечала быстро:

– Ненадолго пущу. За работу, конечно. Но жить – не рассчитывай. Мы с тобой не уживемся.

– Откуда… – Феликс поднял брови.

– Я человека за версту чувствую. Мне проверять не нужно. Все?

– А чем ты… – Он все-таки не удержался.

– Не твое дело. Но умею много. Хочешь, погадаю тебе?

– Не хочу.

– Погадаю, – решительно сказала цыганка, доставая из складок одежды новые лощеные карты и разбрасывая по столу, добавила: – Тебе нужно, у тебя лицо… – она поморщилась, – плохое…

– Я пойду. – Феликс решил хоть так унизить эту девку, мнящую о себе бог весть что.

– Неприятности на пороге. Сейчас, завтра, надолго. До самой смерти… скорой…

– Что ты несешь?.. – начал было Феликс, но женщина неожиданно отключилась, откинулась на стуле, закатила глаза, задергалась.

Он вскочил. Схватил чайник, плеснул воды, хотел позвать кого-нибудь, открыл дверь, но тут она заговорила глухо и отчетливо: