— Нет. Я почти забыла, что люблю его. Я будто сама умираю.

— Тише! Она, кажется, пошевелилась.

Действительно, Матильда Петровна открыла глаза и немного приподнялась. Павел быстро подошел к ней, спрашивая, не нужно ли чего-нибудь. Больная долго молчала, не глядя ни на Павла, ни на Валентину и шевеля губами. Наконец тихо-тихо сказала:

— Кто это?

— Это я, Павел, а это — сестра моя Валя, помните?

Матильда Петровна отрицательно покачала головой и опять долго молчала.

— Родион…

— Родион Павлович очень устал и спит. Я его сейчас позову.

Матильда Петровна опять покачала головой, что, мол, не нужно. Руки ее не отгоняли мух, а тряслись на коленях, будто она старалась что-то выстукать на пишущей машинке. Наконец она опять сказала:

— Не надо… Умер… меня… прости… Была зла… Теперь вижу… Благословляю…

Кажется, она хотела перекрестить Павла, но рука только страшно и почти смешно дрыгнулась кверху. Вдруг Матильда Петровна совершенно ясно и без остановки сказала:

— Открой окно. Хочу видеть снег. Валентина и Павел переглянулись между собою, и снова им бросилась в глаза глубокая тарелка с синими разводами, наполненная до краев чистой водою. Матильда Петровна снова закрыла глаза, не переставая шевелить губами. Она все больше и больше выпрямлялась по мере того, как руки и губы двигались все тише, покуда не откинулась совсем на спинку кресла, и рот остался открытым, не поспев замкнуться.

Матильду Петровну еще не начинали обмывать, когда в комнату вошел Родион Павлович. Молча взглянув на неподвижную мать в кресле, Валентину и Павла, он прикрыл глаза рукою и опустился на стул у дверей. Потом так же молча бросился на колени перед креслом, где лежала Матильда Петровна, и прильнул к ее руке губами — и так оставался долго, не отрываясь. Не было похоже, чтобы он плакал, но как бы прилип к руке матери. Валентина, опустившись около него на колени, тихо тронула его за плечо. Только когда, не вставая с пола, он бросил свои руки вокруг Валентининой шеи и прижался к ней, только тогда он заплакал. Он плакал молча, целуя руки, шею, платье, волосы Валентины. Она осторожно и восторженно иногда прикасалась губами к его пробору. Наконец Родион Павлович встал и, обняв Павла, спросил:

— Что она говорила?

— Она простила тебя, верит, что ты не погибнешь, и, умирая, благословила.

— Иногда мне кажется, что я умру от выстрела. Я не кончу жизнь самоубийством у себя в комнате, этого мне не представляется: испуганная прислуга, доктор, какой-то таз, куски разорванного полотна, почему-то городовой, не то операция, не то родины, — вообще, катастрофа. Нет. Я умру случайно, почти неожиданно. Может быть, выстрел из-за угла будет не мне предназначен… И почему-то снег, вот как здесь!

Миусов указал рукою на белую поляну в Таврическом саду и продолжал, не ожидая реплики со стороны Павла:

— Как странно, что снег ложится здесь совершенно так же, как в Тамбове, Архангельске, Париже. Может быть, кроме неба, — даже больше неба, потому что небо всегда разное, — снег больше всего напоминает нам о том, что общит все страны и все души, о чем-то самом глубоком, что неискоренимо никакими культурами, веками. Может быть, о Боге, а вернее — о смерти. Он все уравнивает: камни, грязь, траву, колдобины, тротуар… все делается ровным, белым, холодным и прекрасным. Да, это — смерть. И вместе с тем никакие цветы, облака, шелка не могут иметь таких красок, такого неземного очарования, как снег на закате. Он будет жидко-красный, когда я буду умирать, так что будет непонятно, моя ли это кровь, или солнце. Арены посыпали розовым песком, чтобы не было видно крови. Я буду лежать навзничь, раскинув руки, прямо глазами в зеленую зимнюю высь, и ах, как будет спокойно, нежно и безразлично! Разве не кажется затхлой и пахнущей давно не выветренным постельным бельем всякая другая смерть по сравнению со смертью на снегу? Тонкие, яркие, острые краски, холодная нежность и сознание, что под этою призрачною прелестью — тяжелая спящая земля!

— Вы никогда не будете убиты, и все, что вы говорите, слишком поэтично для такой простой вещи, как смерть. Это и слишком много и слишком мало!

— Никто не может знать, что с ним будет!

— Никто. Потому мы и можем быть счастливы.

— Мы ищем счастья и понимаем его темным, душным, лишающим свободы, а может быть, оно и есть в тонком и прекрасном безразличии!

— Оно в легком и талом ветре, в теплом дуновении.

— Я этого не понимаю… Мне показалось, что я говорю один, что я просто думаю. Мне бы на ум не пришло высказывать такие поэтические глупости. У меня есть предчувствие, что меня укокошат из-за угла. Но все такие предчувствия — вздор, они происходят от расстроенных нервов и тяжести в желудке и никогда не приводят ни к чему хорошему. Даже и теперь, вместо того чтобы повернуть направо, мы забрели Бог весть куда.

Миусов вдруг остановился и, посмотрев на Павла, спросил:

— И потом, зачем ты меня провожаешь? Я только сейчас заметил, что за последнее время ты постоянно находишься при мне, будто следишь за мною.

— Мне просто не хотелось, чтобы вы оставались один, и потом, я не все время с вами; я же не хожу с вами на службу или к Ольге Семеновне.

— Еще бы этого не хватало! хотя, в сущности, я не понимаю, отчего бы тебе этого не делать. И вот еще странно: кажется, я последнее время дома бывал очень редко, как-то разошелся с Матильдой Петровной, а между тем, кроме жалости, что она умерла, у меня еще есть впечатление невероятной пустоты в доме. Конечно, привычка, больше ничего!

Они уже шли по улице, как вдруг Миусов, остановившись, сказал:

— Не удивляйся, Павел, моей просьбе; она смешна для взрослого человека. Пройди вперед, посмотри за угол, мне кажется, там кто-то есть. Черт знает, в какую бабу я обратился!

Павел сделал пять шагов до перекрестка и, взглянув налево по Шпалерной, никого не увидел, кроме какого-то человека, прижавшегося к решетке Таврического дворца. Он стоял неподвижно, с поднятым воротником, с руками в карманах, повернувшись к Павлу спиною. Павел прошел мимо него и потом, будто что позабыл, повернул обратно.

— Отчего же ты один? — спросил человек, оказавшийся Зайцевым.

— А ты что тут делаешь?

— Я ждал вас. Если ты следишь за своим братом, то я слежу за вами обоими.

— Отлично, но теперь спрячься куда-нибудь. Дай нам пройти.

— Идите. Чем я вам мешаю? Зачем мне прятаться?

— Раз я тебе говорю прятаться, значит, прячься! Павел сам удивился тому тону, которым вдруг заговорил. Колька пожал плечами и скрылся куда-то, сказав, что будет ждать Павла.

Родион Павлович стоял у ворот кавалерийской школы. Его лицо было беспокойно и как-то тупо в одно и то же время.

— Отчего ты так долго? с кем-нибудь говорил?

— С кем же мне говорить? я просто смотрел, нет ли кого.

— И там никого не было? — спрашивал Миусов, смотря вдоль пустынной улицы, в конце которой разлилась заря.

— Никого, никого… — сказал Павел, даже беря за руку Родиона, будто, чтобы вести его.

— Я сам себе смешон, но мне показалось, что там спрятан убийца!

— Вас никто не убьет.

— Но все-таки там спрятан убийца! Может быть, было бы лучше, чтобы он именно меня убил!

Павел еще крепче сжал руку Миусова и с нежной уверенностью повел его от угла.

Зайцев сдержал слово и дождался Павла на том же месте. Он молча пошел вместе с ним, так что Павлу почти не пришлось останавливаться. Некоторое время они шли молча, не разговаривая. Наконец Павел тронул соседа за руку и сказал, словно про себя:

— Вот ты, Коля, всех так ругаешь и хочешь казаться злым, а на самом деле ты предобрый.

— Я? Из чего ты это выводишь?

— Хотя бы из твоего отношения ко мне. Ведь ты оказал мне такую услугу, за которую трудно отблагодарить, и теперь ты меня не теряешь из виду, даже стараешься помочь в том, что тебя нисколько не касается. Почему же ты все это делаешь, как не по доброте?