Недовольный тем, что его оборвали, пиит побагровел, набычился и с гневом произнес:

– У вас нет сердца, эстетического вкуса, Аристарх Платоныч, вам не жаль бедное животное. Если бы вы только видели, как плакали жена и дочь, когда я во втором часу ночи читал им трагедию, как волновались и до утра не могли заснуть мои соседи. Уж они – то в поэзии не в пример вам, знают толк. На следующий день даже участкового инспектора пригласили на прослушивание. Вот эти строки разве не вызывают у вас боль, чувства утраты и сострадания. Козочку собаки страшные задрали, бедные козлятки остались без мамы …

Филимон со слезящимися глазами, вытирая скомканным платком щеки, страдающе глядел на редактора, который с трудом сдерживал смех.

– Вызывают боль, – мрачно ответил он, – зубную и гомерическнй хохот.

– Жестокий, бездушный вы человек, – оскорбился Бузякин. – Какой только толстокожий тугодум посадил вас в это кресло? Я пожалуюсь на вас в общество охраны животных.

– Не возражаю, не возражаю, – обрадовался, предвкушая конец диалога, Аристарх Платонович. – Заодно предложите стихи в стенгазету «Собаковод» или «Кинолог».Даже, когда корректор принесла свежие оттиски полос, и редактор углубился в чтение. Филимон не собирался покинуть его кабинет. Расположившись в кресле, он норовил предложить редактору то одно, то другое из своих плодов бессонных ночей, вдохновения и творческих мук.

– На лужайке дружной стайкой щебетали воробьи, – мурлыкал он себе под нос.– Им из рощи подпевали озорные соловьи…

– Вы наступили на горло моей лебединой песни! – сокрушался пиит, вскочив с кресла и перекатываясь из угла в угол. – Вы лишаете читателей встречи с прекрасным творчеством. Но талант пробьет себе дорогу. Я пойду на эстраду, я найду путь к их сердцам, и они расцветут, как тюльпаны под лучами солнца. Вы видите, я даже разговариваю белыми стихами.

Понимая, что так просто от пиита не избавиться, редактор позвонил в отдел культуры:

– Ксенофонт Петрович, загляни на минутку.

Улыбающийся и бодрый Ксенофонт Петрович возник в дверях кабинета, и вдруг трагическая маска наползла на его лицо. Кровь прилила к щекам, и он задрожал, как осиновый лист.

– Сразили, наповал сразили, Аристарх Платонович! … Седьмой год я читаю его шедевры и год от года не легче. Мозги воспаляются от его абракадабры.

Кузякин, напротив, даже обрадовался встрече со знатоком поэзии и с надеждой обратил взор на редактора. – Аристарх Платоныч, будьте мужчиной, покажите, кто в доме хозяин. Прикажите Ксенофонту тиснуть стишки вместе с моим портретом в очередном номере.

– За поэзию и прозу он отвечает, – отмахнулся редактор. Натренированным движением подхватил портфель, рукопись Филимон, цепко увязался за Ксенофонтом Петровичем. Уже в дверях обернулся к редактору:

– А Толю Грибка я обязательно к вам направлю. Из него стихи льются, как из рога изобилия. Век благодарить будете, задушевный он человек и стихи у него тоже замечательные о животных и природе. Вот увидите, растрогают вас до слез, как Максима Горького есенинские стихи о собаке и щенках …

– Что, и Грибок в городе!? – словно пораженный ударом молнии, воскликнул Ксенофонт Петрович и решительно возвратился к редакторскому столу. – Аристарх Платонович, голубчик, умоляю вас, подпишите приказ, ухожу в отпуск без содержания. Изведут они меня своими опусами. Вы даже не представляете, что это за динозавры.

МАЛИНОВЫЙ ПИДЖАК

Решила Дуня‚ блондинка сорока пяти лет от роду, справить себе к празднику обнову, чтобы было в чем и себя показать, и на других поглазеть. Некогда купленные еще в эпоху социализма добротные вещи обветшали, потерлись и вышли из моды, а дорогие меха – воротники, манто и шапки из песца, соболя и норки вместе с нафталином прожорливая моль слопала и не подавилась. У нее обнаружился стойкий иммунитет к лаванде, шалфею и другим эфироносам, и даже к махорке – все с голодухи подметает.

Встряхнула однажды Дуня меха – они и посыпались мелкими ворсинками. Едва удержалась от плача, стиснула свои жемчужные зубки да слезинку горючую обронила.

«Ничто не вечно под Луной, – по-философски рассудила она. – Осталась без гардероба. Не в чем на люди выйти. Супруг Вениамин после двух лет безработицы и нынче едва концы с концами сводит, ржавой хамсой довольствуется. За последние три года ни приличным подарком, ни каким другим сюрпризом не порадовал. Никакой надежды на прогресс и достаток. Когда-то слыл рыцарем, джентльменом, да весь вышел…».

Горестно вздохнула Дуня и направила свои стройные ножки по дорожке на экскурсию в супермаркеты и прочие салоны мод, чтобы поглядеть, где какой товар и почем. Зашла в магазин верхней женской одежды с поставками из Лондона. Взглянула на ценники и дурно стало. Три-четыре месячные зарплаты надо выложить за костюм. Для семейного бюджета и меню – катастрофа. После такой покупки – зубы на полку. Отдышалась, успокоилась и, дабы не подвергать себя стрессу, побрела на вещевой рынок, именуемый в народе барахолкой. За десять шагов до сектора «Секонд-хенд» приметила висящий на плечиках малиновый пиджак с блестящими в лучах солнца пуговицами в два ряда. Прямо на этот блеск и пошла, не сворачивая в сторону. И по мере ее приближения на круглом, словно луна, лице рыжеволосой торговки одеждой расплывалась широкая улыбка.

– Не проходите мимо, выбирайте, что душа пожелает, – жестом пригласила она. – Вещи из-за бугра, добротные. Некоторые даже от фирмы Версаче, Пьера Кардена, Армани, Валентино, почти новые.

– А кто такой Версаче? – прикинулась невежей Дуня.

– Знаменитый портной, – охотно отозвалась продавец. – Он сам этот пиджак шил, все пальцы исколол, бедняжка, чтобы только вам угодить.

– Неужели? Почему тогда эта вещь попала сюда?

– У недорезанных буржуев валюты немерено, куры не клюют. Они долго вещи не носят, чуть надоест, покупают новые, а эти в сбыт, чтобы в шкафах моль не разводить.

– Насчет Версаче и Кардена вы, конечно, преувеличили, – улыбнулась Дуня. – Понимаю, что для рекламы все методы хороши. Но мне все же приглянулся этот малиновый пиджак. А он случайно не из гуманитарной помощи?

– Нет! – с явным неудовольствием отрезала женщина.– Гуманитарку забрасывают в «горячие точки» для беженцев, а у нас, слава Богу, пока еще не стреляют.

– Он часом не мужского покроя? – засомневалась Дуня. – А то куплю сгоряча, и подруги на смех поднимут.

– Что вы такое говорите? Я что – аферистка? – возмутилась рыжеволосая. – Вот видите, на груди выточки и по бокам тоже, чтобы прилегал к талии, а для мужиков шьют прямые, как на колоду. Покупайте, пиджак из самой Англии, а может, Франции, черт их разберет.

– Действительно, выточки, – согласилась Дуня, пристально осмотрев пиджак, и неожиданно озадачила продавца. – А кто его носил?– Да никто и не носил. Может, всего один или два раза примерили, не понравился цвет, фасон. У капиталистов, что с жиру бесятся, много разных причуд. На пиджаке ни одного пятнышка, ни одной затяжки. У меня глаз наметан, третий год челноком работаю, «кравчучки» по рынку таскаю. Он вам подойдет, в самый раз. Мужики глаз не смогут отвести от такой белокурой красотки.

– Меня это не волнует, – ответила Дуня. – Ткань хоть прочная? А то давеча моя соседка Оксана, ко дню рождения подарила своему благоверному черный костюм, купленный по-дешевке. Так всего на пару дней и хватило. Попал под дождь и костюм разлезся, как туалетная бумага. Оказалось, что он сшит для покойника. Пришлось спасать Оксану от именинника, поколотившего ее спьяну.

– Женщина! – повысила тон продавец. – Какая же вы привередливая. Ваша глупая соседка, наверное, купила костюм в похоронной лавке или бюро ритуальных услуг, чтобы сэкономить себе на духи и косметику. Поэтому поделом схлопотала. А у меня все вещи чистые и крепкие.

В подтверждение слов, схватила пиджак и потянула за рукав.

– Вот видите, какая прочная, натуральная шерсть, ему износа не будет, – заверила она. – И пуговицы не тусклые, не позеленевшие, блестят, как золото.