– Не все то золото, что блестит, – напомнила Дуня известное изречение.

– Дак, я тебе и предлагаю не по цене золота, – нашлась с ответом продавец. – Хотя красная цена пиджаку не меньше ста гривен, но я тебе, почитай, по знакомству, по блату отдам за пятьсот рублей.

– За пятьсот? – оживилась Дуня. – Почему так дешево? Что-то тут не то?

– Для хорошего человека ничего не жалко, – поощрительно произнесла рыжеволосая. – Еще вчера было пять пар таких, вмиг размели, последний остался.

Дуня оглянулась, и в этот момент из-за киоска приблизилась женщина с надменной улыбкой на лице. Молча ощупала пиджак, потрогала пуговицы с изображением льва и короны и вынесла свой вердикт:

– Хорошая вещь. Сколько?

– Четыреста, – охотно отозвалась продавец, потеряв интерес к Дуне.

– А как же я? – произнесла она с обидой.

– Вы, голубушка, шибко харчами перебираете, а для меня время – деньги.

– Тогда я беру, меряю, – засуетилась Дуня. Сняла пиджак с «плечиков» и надела на себя, лишив соперницу шанса. Быстро расплатилась и, привлекая внимание блеском пуговиц, приехала домой.

– Поздравь меня, Веня! – воскликнула она с сияющими глазами, едва переступив через порог квартиры. – Пиджак модный, малиновый, как у крутых бизнесменов и бандитов.

– Дунь, да ты в нем, как швейцар, только галунов и медалей на груди не хватает, – рассмеялся, хватаясь за живот, супруг. – Теперь тебе надобно подыскать работенку в отеле.

– Ну тебя, Веня, расстроил ты меня до слез, – потускнела жена, нервно теребя пальцами пуговицы.

– Эх, Дуняша, надули тебя, как деревенскую телку, – пожурил он ее. – Прежде, когда деньги водились, ты им меры не знала. Моль мехами вскармливала. До сих пор, сволочь, порхает, последние свитера и носки доедает. Поноси-ка теперь обноски с чужого плеча. Это, похоже, мундир прокурора или гвардейца из королевской свиты. Наверное, буржуйским потом пропитан.

– Они не потеют, у них работа не бей лежащего, – возразила огорченная Дуня.

– Неси, Дуняшка, этот мундир поскорее назад и забери гроши.

– И ты их пропьешь, – завершила она мысль. – Нет, дудки! Товар возврату не подлежит.

Взяла ножницы и отрезала смущавшие ее пуговицы со львами и коронами и пришила пластмассовые от старого плаща. А золотистые пуговицы Веня использует в качестве грузила на удочках. Ловит бычков в Азовском море и потчует Дуняшу вкусной ушицей.

В ТЕАТР!

—Зоя, радость моя! – Серафим ласково обнял жену, едва она появилась на пороге с сумками. – Кормилица и поилица ты моя. Вижу, что устала, умаялась, бедняжка, ножки и ручки дрожат… Каждый день у тебя один маршрут: работа – магазин – кухня. Редко общаемся. Совсем от цивилизации оторвались, одичали. А где наша связь с искусством? Где музыка, живопись, скульптура и театр, облагораживающие сердце и возвышающие душу? Обкрадываем мы себя, обделяем. Надо срочно менять маршрут, иначе невежество и быт погубят, и не попасть нам тогда в элиту.

– Господи, и в такой-то день, – 3оины губки задрожали, ресницы затрепетали, цепкие пальцы разжались, и она выронила сумки, пудовыми гирями упавшие на пол. Чуть не всплакнула, но, мобилизовав силу воли, вспомнила, что под глазами тени. А тушь дорогая и поэтому прочь эмоции. Выдержка и еще раз выдержка и хладнокровие. – Вот ответь, кто такой Шуберт или Ван Гог? – с азартом воскликнул Серафим, решивший ее протестировать.

– Ага, что, не знаешь? То-то и оно, провал в знаниях. Минимум постичь не можешь.

– Что еще за шулер? – переспросила жена. – Жулья нам для полной радости только не хватает?

– Шуберт, – поправил он.

– Так это дамский парикмахер, – невозмутимо повела бровью жена. – А «Ван Гог» в океане плавает. Рыбаки на нем своим женам и любовницам валюту зарабатывают, а ты, знаток искусства, мне жалкие гроши приносишь. С ними в «Альбатрос» и «Сапфир» не пойдешь, засмеют. Стоит нам завести пуделя или попугая – сразу финансовый кризис. Аквариум с рыбками и тот с трудом содержим…

– Не сметь, Зойка, давить на мозоль. Это другая тема! Фауна, – повысил голос Серафим. – Не путай искусство с экономикой и бюджетом. И учти, искусство благородно и бескорыстно, размену не подлежит. Оно, как воздух, как прекрасный пейзаж, которым каждый может любоваться и наслаждаться.

– Тогда и питайся воздухом, знаток, – небрежно оборвала она. – Тоже, профессор, решил меня проверить и удивить.

– Это другой Шуберт, шибко знаменитый, не чета твоему парикмахеру, – примирительно произнес он. – Да и Ван Гог себе на уме – тоже мужик известный, картины малевал, но в нищете помер. Это потом их признали шедеврами живописи. За миллионы долларов продают коллекционерам-миллиардерам.

– Все знамениты, только ты у меня ни рыба ни мясо, – укорила его Зоя. – Ни славы у тебя, ни денег. У меня от забот голова кругом, а ты лезешь с загадками. Постыдился бы, лоботряс. На полном обеспечении сидишь, а еще поучать вздумал. Я тебе кто, служанка или рабыня Изаура?

– Эксплуататор я! Тиран! – бил себя в тощую грудь Серафим. – Все, с этим покончено! На руках тебя буду носить, цветами осыпать и духами кропить В мир прекрасного и вечного дверь распахну! Сегодня же начинаем ликбез по искусству. Собирайся живо в театр, даю полчаса на сборы.

– В театр? – удивилась она.

– В театр! Крымский русский и драматический!– скомандовал он. – А где, где мое вечернее платье? – вздохнула женщина. – Ты подумал, в чем твоя Зоенька пойдет в театр? Дожилась! Так-то ты меня любишь, голубишь…

– Зоя, да у тебя одежды, – он распахнул дверцы шифоньера. – Вот это велюровое платье в самый раз.

– Не модно. Такие двадцать лет назад носили.

– А это голубое, ситцевое?

– Для пляжа.

– Тогда шелковое с глубоким декольте? – обрадовался он находке. – Курам на смех.

– А вот это, прозрачное, тебе очень к лицу. Ты в нем, как невеста или русалка.

– Разуй глаза! – вскипела Зоя. – Кто в пеньюаре по театрам ходит?

– Не сердись, лапочка, ведь это все твои покупки.

– Вспомни, когда это покупалось? – спросила она и тут же ответила. – При царе Горохе, а мода давно вперед убежала. На твою зарплату за ней разве угонишься. Перешел бы ты работать в на Ван Гог. Вот тогда бы я тебе ответила, что это такое?

– Это ты ловко придумала,– ухмыльнулся Серафим. – Сначала меня на борт, а потом можно и за борт. Так не пойдет, ты для меня в любой одежде хороша. А другим на тебя нечего глазеть – ты не Сикстинская мадонна и не Мона Лиза. А если одену тебя в шелка да меха, могут шустрые фраера Дон Жуаны и увести. Сколько вокруг, молодых да резвых. Нет, я себе не враг, голова у меня еще на месте.

– Ну, спасибо, утешил, глаза раскрыл, – сникла она. – Ты хоть знаешь, почему люди в театр ходят?

– Насладиться искусством, музыкой, – обрадовался он неожиданному повороту в разговоре и подумал: «Значит, проснулось в ней чувство прекрасного, влечет эстетика. А я грешным делом отчаялся, что не выбиться нам в элиту. Но есть еще надежда, не потерян последний шанс».

– Эх, темнота, – охладила его супруга. – У Шуберта спроси и на носу заруби. В театры, музеи, на выставки ходят, чтобы себя показать и на людей посмотреть. А ты заладил: искусство, искусство. Прекрасно выглядеть – вот это самое важное для женщины искусство! А что я могу показать? Дешевые сережки и сбитые сапожки?

Зоины губки задрожали и Серафим почувствовал, что назревает драма, последствия которой непредсказуемы.

– Да шут с ним, с этим театром, – нежно прошептал он. – Пьеса, говорят, неважная. Одним словом, халтура, автор зануда, а актеры бездарные. Посидим дома, чайку попьем, об искусстве эпохи Возрождения поговорим. Летом в Москву махнем, в Большой театр на «Лебединое озеро» или «Отелло». Элита от нас далеко не уйдет, настигнем и превзойдем. Творческий потенциал у меня высокий.

В ДЕНЬ ПРИЕМА

Зиновий Изотович Воротилов, директор объединения торгово-розничных предприятий, восседая в мягком кожаном кресле, нажал на кнопку звонка. И в тот же миг в кабинет впорхнула тонкая и резвая, как стрекоза, секретарша Ирочка – девица лет двадцати пяти от роду, но уже не первой молодости, поскольку испытала на своем лице не один десяток косметических средств и препаратов, потоком хлынувших из-за бугра. Над ее узким лбом одуванчиком трепетал сиреневый куст волос.