Росла скорость, и стон превращался в свист, делался всё пронзительней, он резал барабанные перепонки, бил по нервам.

Я решил сесть.

Снижаюсь, разглядываю ярко-зелёное лётное поле; оно кажется совсем плоским и очень чистым. На границе аэродрома группками толпится народ, у здания авиамастерских тоже людно. А это ещё что такое? К посадочной полосе мчится пожарная машина, за ней санитарный автобус. Что могло послужить причиной такому волнению на аэродроме? Недоумевая, я сел. Пробежав по травянистому грунту, «Чайка» остановилась.

Первым на своем автобусе подъехал доктор, славный старик, провожавший нас в каждый полёт. Он был великим «болельщиком» авиации и, хотя в жизни не сделал, кажется, ни одного полёта, каждый наш успех или неудачу переживал, как своё личное счастье или горе.

— Ну что? Всё в порядке? — озабоченно спросил он, порываясь тут же прощупать мне пульс.

Не успел я ответить доктору, на меня накинулся инженер:

— Что случилось?

Машину окружили встревоженные люди, все наперебой атаковали меня вопросами: что, как, почему?

Положение становилось просто глупым, тем более что сам я решительно не понимал, что же такое могло случиться.

— Дайте из кабины выбраться, чёрт вас дери! — закричал я. — Да не все сразу на плоскости лезьте — обшивку поцарапаете!

Спрыгнув на землю, я огляделся: среди всех взволнованных, возбуждённых лиц мне сразу бросилась в глаза единственная довольная физиономия. Радовался мой оружейник Иван Павлов, молодой парнишка, прирождённый изобретатель. Он решительно не мог скрыть своего удовольствия.

Я знал об электрических ходиках Ивана Павлова, видел его универсальную мотопомпу, при помощи которой можно было направлять самолёт горючим, поливать огород, устраивать душ и вообще широчайшим образом внедрять гидромеханизацию в технику и быт. Я знал, что у этого парня вечно чешутся руки на всякие выдумки и затеи. Неудивительно поэтому, что радостное лицо оружейника заставило меня насторожиться.

Павлов подошёл к плоскости и, хитро улыбаясь, стал отвязывать от бомбодержателя обыкновенную консервную банку с продырявленным, точно решето, дном.

Не надо глубоко изучать акустику, чтобы понять, почему выла, плакала и свистела в полёте «Чайка».

Признаюсь, прежде всего мне захотелось надрать уши дерзкому мальчишке, но он успел сказать несколько слов, прежде чем я осуществил свое намерение. И эти слова остановили меня.

— Вот, товарищ майор, такие бы втулочки на бомбы поставить! Видали, как на мораль действуют? Весь аэродром переполошился. Пожарники тревогу ударили, из парикмахерской клиенты в мыле повыскакивали… Вы не сердитесь, что я без спросу подвесил. Небось со спросом не разрешили бы — верно?..

Про втулки Ивана Павлова я не раз вспоминал во время войны, да и вы, наверно, с ними знакомы, а ведь поначалу казалось — ерунда, одно баловство.

Да, друзья, думать надо!

И ещё скажу: не спешите никогда заключать — мелочь, чепуха, да и только. Мелочь мелочи — рознь.

Принимай товар, — сказал мне начальник штаба, передавая список только что зачисленных в школу курсантов, — знакомься. Вечером доложишь.

У этого щеголеватого, вечно пахнущего одеколоном, идеально выутюженного майора странные привычки. Курсантов он называет товаром, фактурой, публикой, смотря по настроению. Он любит говорить: «Мы, как офицеры… мы, как воспитатели… мы, как костяк Военно-Воздушных сил…»

Итак, я принимаю в своё распоряжение «товар» — двадцать стриженных под машинку, одетых в новые, ещё не обмявшиеся брюки и гимнастерки и кажущихся пока совершенно одинаковыми ребят. Впрочем, теперь это уже не ребята, а курсанты Краснознамённой авиационной школы, будущие лётчики.

Идём на кладбище. Это не обыкновенное кладбище, здесь нет ни могильных крестов, ни надгробий, ни склепов. Да и сами мертвецы не зарыты. Кладбище — ложный аэродром, покойники — отслужившие свой век самолёты.

Ранняя весна 1941 года. Кочковатая, болотистая земля приморожена ещё крепко. Шаги отдаются в ней гулко и сухо. Ветер шуршит в траве и ветвях мелколесья. В кустарнике прячутся мёртвые корабли. Моторы с них сняты, плоскости изранены, они светятся широкими голубеющими пробоинами. Многие машины накренились на подломленных шасси, многие подперты косыми, наспех приткнутыми столбами.

Холоден чёрно-зелёный гофр, он не может рассказать о былых делах. Местами на нём поблёскивают металлические потертости — это следы ног пилотов, штурманов и радистов, много раз поднимавшихся в кабины. Местами кольчуг-алюминий — славный материал первых советских крыльев — носит ещё следы заплат и клёпки: это память о механиках — земных хозяевах воздушных кораблей.

Голы кабины. Сняты вооружение и приборы, даже кожа содрана с сидений, даже хомуты свинчены с бензопроводов. Это механики живых кораблей раздели умершие машины. Они сделали это не из озорства, а просто потому, что кладбище — не музей, и всё, что может ещё служить и работать, должно летать.

Притихшей стайкой идут за мной по ложному аэродрому молодые курсанты. Они с любопытством рассматривают останки боевых кораблей. Я рассказываю им о славном вымершем племени «ТБ-1», о назначении отдельных частей и узлов машин.

Может быть, слишком строгий психолог и осудит меня за эту экскурсию, обвинит в антипедагогичности и ещё в каких-нибудь страшных грехах, но это меня не тревожит: я ведь не верю, что курсанты — «товар», «фактура»; это — люди, а человек всегда должен видеть жизнь без прикрас, тем более, если человек этот — будущий лётчик.

На ложном аэродроме было тихо, беседе не мешал рёв самолётных моторов, здесь всё можно было пощупать своими руками, всюду залезть. Это была ещё не настоящая учёба, скорее игра, но она не пройдёт даром.

С удовольствием замечаю, как один из моих новых птенцов будто бы невзначай приотстал, быстро забрался в пилотскую кабину и, усевшись на ободранном сиденье командира корабля, шевелит обломанными рулями. Летит малый! Счастливого тебе пути, сынок!

Мы долго ходим между машинами, потом, усевшись на плоскости, отдыхаем. Я рассказываю курсантам о назначении ложного аэродрома. Придёт ещё время и мёртвым кораблям сослужить свою службу. Они стоят здесь для того, чтобы принять на себя бомбовый груз врага, чтобы, умирая вторично, спасти жизнь молодым летающим машинам, тем, что спрятаны сейчас в укрытиях, тщательно замаскированы, тем, что постоянно ждут боевого приказа.

— Это здорово, товарищ майор! — неожиданно говорит один из курсантов, стройный смуглый юноша (потом я узнал его фамилию — Высоцкий). — Вот так до конца… даже дольше, чем до конца, служить свою службу…

Он хочет сказать ещё что-то, но, сообразив, что нарушил устав, смущённо смолкает и медленно-медленно краснеет…

«Милый ты мой! — думаю я про себя. И, тоже нарушая субординацию, мысленно обращаюсь к начальнику штаба: — А ты говоришь — «товар»!»

Впервые я увидел сержанта Овражного на волейбольной площадке. Широкий в плечах, почти квадратный, с задорным хохолком светлых жёстких волос над чистым крупным лбом, с чуть прикрытыми веками, он, казалось, дремал на ходу.

Вот удачно срезанный мяч идёт низко над самой сеткой. Надо блокировать, надо идти вперёд… Ну!.. В последний, в самый последний момент он набегает на сетку и как-то очень неспешно прыгает… Мяч поднимается точно над четвёртым номером. Овражный играет хорошо, он не раз спасает команду в трудных положениях, но кажется, будто волейбол его нисколько не интересует, будто на поле он забрёл случайно и делает одолжение товарищам, принимая участие в их матче…

Официально Овражный представляется мне на другой день на аэродроме. На мои вопросы он отвечает коротко, точно, иногда, обдумывая что-то, говорит с замедлением.

На нём хорошо подогнанное, щеголевато перешитое обмундирование. Ремень затянут туго. Белый, как высотный след самолёта, воротничок плотно охватывает загорелую шею. Пилотка сидит лихо.