— Шутить всё изволишь, брате-государь… Ин не стану супротивничать, поеду, коли не хочешь видеть меня. Благослови, брат-государь, в путь-дорогу.

— Бог благословит.

Юрий уехал. Вздохнул свободнее Василий.

Сейчас же тайком, чтобы жена не знала даже, послал Мансурова и Путятю Меньшого в Москву.

— Вот ключи… В подвале, в Архангельском соборе, сундук железный… Протопоп Иван знает. А в сундуке — ларец… А в ларце — духовные грамоты отца и деда нашего… Привезите… Видно, пора и свою писать, как по старине полагается…

Когда привезли грамоты, долго толковал со своими советниками тайными Василий. Была написана и его духовная. Подписал её царь. Пришлось звать свидетелей для подписи. Бельский, Шигоня, Шуйский и Кубенский подписались и крест целовали на том, что до сроку никому ни слова не проронят о грамоте.

14 ноября ночью, в тревоге, заглянул к больному другой брат, Андрей, с которым всегда был дружен Василий.

— Не спишь, государь? Слышу: читают тебе псалмы божественные… Я и заглянул…

— Рад, рад… Не спится теперь по ночам. Днём — всё так вот и спал бы. А ночью — душно, тяжко. Грудь совсем заложило… Плохо лечат, проклятые…

— А ты бы других…

— И то. Вон, за гетманом Яном послал. Он казак. А у них тайные есть зелья разные… Пусть попользует! Он много народу на Москве выпользовал. Да что ты такой, словно напуган?

— Чудо творится, брате… Дождь огненный с неба.

— Что ты?.. Где? В какой стороне? Как бы лесов да деревень не пожгло… Убытки, гляди, будут какие?!

— Нет, брат-государь, не то чтобы огонь простой… Звёзды с неба так и сыплются…

— А! Ну, это не опасно… И много?

— Видимо-невидимо. Да вот, взгляни, пожалуй, государь.

Андрей поднял занавес у окна, оттолкнул тяжёлый ставень и указал больному брату рукой на тёмно-синее ночное небо.

Было новолуние. Звёзды, не затемняемые месяцем, ярко сияли, переливаясь мерцающим блеском в прохладном, влажном воздухе. Левей от окна, в южной части неба происходило нечто удивительное. Падали звёзды. Не изредка, как это бывает всегда, а блестящим частым огненным дождём…

— В глазах начинало рябить и пестреть, если долго, не отрываясь, глядеть на восхитительное зрелище…

Долго смотрел Василий, то прищуривая, то снова широко раскрывая глаза.

— Пятница нынче?..

— Так, государь.

— Завтра — Димитриевская суббота… Понял, понял…

— Что понял, брат-государь?

— Большая звезда скоро с земной вершины скатится… Туда, в бездны… Помилуй мя, Господи, по великой милости Твоей…

— Э, брат-государь, пустое! Оздоровеешь скоро, вот увидишь.

— Ладно. И то хорошо. Прикрой ставень… Полы-то спусти оконные… Зябну я все… Ну, с Богом, ступай спать, Андрейко. Може, и я усну.

И Андрей вышел из опочивальни.

Словно напророчил облегчение брату Андрей.

Наутро громадный стержень вышел из раны у Василия. Князь ожил, повеселел, стал надеяться на выздоровление. Лекарь-казак, гетман Ян, приехав, мазями своими опухоль согнал с больной ноги. Не лежит она больше такая неподвижная, огромная, как прежде, словно бревно, мешая дышать, не давая сделать ни малейшего движения. Однако части распада остались в ране и вызвали новую беду. Появился антонов огонь… Опухоль, ещё не совсем удалённая мазями, медленно начала распадаться. Язва стала широкой, чёрной, страшной… Настоящая «гагрина» (гангрена) с омертвелыми краями, покрытыми серым налётом. И воздух в покоях наполнен от неё тяжёлым запахом тления!..

— На Москву, на Москву скорее! — молит теперь Василий.

Ясно: спасенья нет!..

Медленно движется печальный поезд. Василий в каптанке едет, уложенный на мягкой постели. Повернуться он сам не может. Курлятев и Палецкий едут с государем, помогают ему.

Везде по пути рыдают люди, узнав, кто этот умирающий боярин, которого везут на Москву.

Скорей бы можно добраться туда, да приходится остановки частые и долгие делать. Дороги ещё не установились. Как осторожно ни едут кони, а всё потряхивает больного. И он мучительно страдает.

Только 21 ноября к Воробьёвым горам дотащились. Здесь два дня пришлось переждать. Митрополит Даниил к государю пожаловал помолиться за его здоровье и дать своё благословение… И владыка Вассиан Топорков Коломенский, друг царя… И попы, и бояре: Шуйские, Воронцов Михаил, Пётр Головин, казначей верный царский… Слёзы, рыдания раздаются… Лекари прямо всех попросили уйти и не тревожить больного.

Но сам Василий удержал главных бояр.

— Мост на реке строить велите… Тута вот, прямо у спуска с гор с Воробьёвых… К завтрему ночью чтобы и готов был… Ночью я в Кремль проеду, чтобы не знал никто… Народу тьма кругом, послы у нас ждут чужеземные… Негоже будет, если днём поплетёмся… Дела у нас теперь с чужими государями немалые… Посланцы-то ихние, поганцы, — что вороньё, сразу учуют: плох старый государь! Ваня мой — мал… И подумают: самая пора пришла поживиться на Руси… Сейчас своим государям отпишут: «Собирайте ратных людей. Помирает старый государь. Легко можно у малолетки и у вдовицы-государыни из вотчины чего оттягать!..» Знаю я их… Да и свои люди не должны в гнусе таком видеть меня… Так пригоняйте, чтобы нам в глухую ночь, в самую полночь Москву миновать, до Кремля доехать…

Закипела работа на реке. Лед ещё не окреп. Рубят его, наскоро сваи, как раз против спуска с горы, вбивают в дно речное, балки кладут, доски стелют… Хоть и не в субботу ночью, но к воскресенью на рассвете мост был готов.

— Так, с Богом, везите меня! — приказал Василий, когда ему доложили о том.

Скользит с горы тяжёлая каптанка, влекомая гусем восьмёркой крупных, сытых коней, по два в ряд. Передовые вершники туго держат вожжи. Рынды царские, молодые парни, боярские дети и княжата голоусые, по десять человек с каждой стороны у каптанки идут, поддерживают в опасных местах, на поворотах и косогорах. Двое на передке каптанки уселись на всякий случай. Заартачится первая пара коней — удержать бы их было кому, окроме вершников…

Всё шибче и шибче по раскату скользят полозья, как ни сдерживают возницы могучих лошадей. Те уж совсем на задние ноги осели, хвостами снег метут… фыркают, головами мотают. Дивятся, что им ходу не дают… Вот — последний перевал. Там и на мост надо въезжать… Дорога здесь поровнее… Шибче пошли кони, завизжали, заскрипели полозья по цельному, плотному снегу…

Сразу первых четыре могучих коня-санника на мост вбежали, копытами грянули раз, другой… И только эти две пары оказались на мосту, подальше от берега, зашаталось всё под ними… Одна свая наклонилась, другая за ней…

Наспех строенный мост так и стал валиться на лёд, увлекая царских лошадей за собой… А за лошадьми — и сани царские мчатся туда же, в хаос обломков, на лёд, который трещит и ломится под ударами копыт тонущих коней, опутанных гужами и постромками… Вот уж не больше полуаршина отделяет тяжёлый возок от воды…

В это самое мгновенье двое рынд, с обеих сторон, вынув свои ножи, сумели обрезать гужи у задней пары коней, а остальная молодёжь, напрягая последние силы, прямо на руках успела поднять и остановить тяжёлый возок, нависнувший слегка над водою… Василий видел всю опасность, но не растерялся.

Он уж давно готов к смерти. А всё-таки вздох облегчения вырвался у него, когда дверца раскрылась и Курлятев, выглянув наружу, сказал:

— Всё слава Богу, государь… Только кони утонули… Не все… Четверо вон убежали… А четверо — под воду пошли.

— Вижу, вижу… Спаси вас Бог, детушки, паренечки, за помощь да службу верную… Тебе, Курбский, тебе, Шереметев. Всем вам… Не забуду… А теперь где бы нам перебыть, пока рассудим: что теперь начать?..

— Гляди, государь: монастырёк невелик виден… Туда не снести ль тебя?..

— Ин, ладно… А кто мост-то строил такой надёжный для государя своего?