Кто хоть раз видел развалины Блосхолмского аббатства¹, никогда не сможет забыть их.Аббатство расположено на холме, с севера его окаймляет полноводное устье реки, по которому поднимается прилив; с востока и юга оно граничит с богатейшими поместьями, лесами и заболоченными пастбищами, а с запада окружено холмами,постепенно переходящими в пурпурные торфяные земли; гораздо дальше за ними виднеются бесконечные мрачные вершины. Вероятно, пейзаж не очень изменился с времен Генриха VIII², когда произошло то, о чем мы собираемся рассказать; здесь не появилось большого города, не были вырыты шахты или построены фабрики,оскорбляющие землю и оскверняющие воздух ужасным удушливым дымом.

Мы знаем, что население деревни почти не менялось– об этом говорят старые переписи,– а так как здесь не проложили железной дороги, то облик Блосхолма, вероятно, остался почти таким же. Дома, построенные из местного серого камня, долго не поддавались разрушению.

Люди многих поколений входили и выходили все из тех же дверей,хотя теперь крыши большинства домов покрыты черепицей или грубыми плитами сланца, вместо тростника, нарубленного у плотины. Железные помпы, заменившие в колодцах деревни прежние ведра на валиках, все еще снабжают деревню питьевой водой, как во времена Эдуарда Первого³, а может быть, существовали много веков до него.Недалеко от ворот аббатства,посредине монастырского луга, все еще можно было увидеть колодки и позорный столб, несмотря на то что ими не пользуются и надобность в них отпала. На позорном столбе красуются три набора железных скоб разного диаметра, прикрепленные на разной высоте и приспособленные для рук мужчины, женщины и ребенка.

Все это,помнится,находилось под странной старой крышей, которую поддерживали необтесанные дубовые столбы; над крышей виднелся флюгер, изображавший архангела,возвещающего о страшном суде,– фантазия монастырского художника: труба, или каретный рожок, или какой‑то другой музыкальный инструмент, в который он трубил, исчез.

Приходская книга говорит, что во времена Георга I⁴ какой‑то мальчишка отбил его и расплавил, за что был публично высечен; именно тогда, по всей вероятности, и воспользовались этим столбом в последний раз. Но Гавриил все еще вертится так же решительно, как и тогда,когда известный кузнец, старик Питер, сделал его и собственноручно установил в последний год царствования короля Генриха VIII; говорят, он поставил архангела в память того, что здесь были прикованы Сайсели Харфлит,леди Блосхолма, и ее кормилица Эмлин, осужденные на сожжение как ведьмы.

Время коснулось Блосхолма лишь слегка. Почти все луга носят те же названия и сохранили ту же самую форму и границы. Старые фермы и несколько помещичьих домов, где жила местная знать, стоят там же, где стояли всегда. Прославленная башня аббатства все еще стремится к небу, хотя у нее уже нет колоколов и крыши, в то время как в полумиле от нее по‑прежнему стоит среди древних вязов приходская церковь, перестроенная при Вильгельме Рыжем⁵ на заложенном еще во времена саксов⁶ фундаменте. Дальше, на склоне долины, куда по полям сбегает ручеек, находились развалины совершенно разрушенного женского монастыря, когда‑то подчинявшегося величавому аббатству на холме; часть развалин была покрыта листами оцинкованного железа и использовалась под коровники.

Об этом аббатстве, об этом женском монастыре и о тех, которые жили в тех местах в давно прошедшие времена, и в особенности о подвергшейся преследованиям прекрасной женщине, которая была известна как леди Блосхолма, и пойдет наш рассказ.

Это было в середине зимы, 31 декабря 1535 года. Старый, седобородый и краснощекий Фотрел, человек лет шестидесяти, сидел перед камином в столовой своего большого дома в Шефтоне и читал письмо, только что принесенное из Блосхолмского аббатства.Сер Фотрел наконец одолел его, и если бы кому‑нибудь довелось быть при этом,он мог бы увидеть рыцаря, хозяина обширного поместья, в ярости, необычной даже для времени Генриха VIII. Сер Джон швырнул бумагу на землю, выпил подряд три кубка крепкого эля– и до того выпитого в изрядном количестве, – разразился градом отборнейших ругательств, бывших в ходу в то время и,наконец, в самых пылких выражениях послал тело блосхолмского аббата⁷   на виселицу, а его душу в ад.

– Он притязает на мои земли, вот как!– воскликнул он, грозя кулаком в сторону Блосхолма.– Что говорит этот негодяй? Что прежний аббат разделил их с моим дедушкой не полюбовно,а под угрозами и страхом.Теперь, пишет он, этот государственный секретарь Кромуэл⁸, прозывающийся главным викарием, заявил, что вышеупомянутая передача была незаконной и что я должен вручить вышеупомянутые земли Блосхолмскому аббатству до сретения или в самый день праздника. Интересно, сколько заплатили Кромуэлу за то, чтобы он подписал этот приказ без всякого расследования?

Сер Джон налил и выпил четвертый кубок эля, затем принялся ходить взад и вперед по залу. Наконец он остановился перед камином и заговорил с ним, как если бы это был его враг:

– Вы умный парень, Клемент Мэлдон, мне говорили, что все испанцы таковы, вас научили вашему ремеслу в Риме и нарочно прислали сюда. Вначале вы были никто, а теперь вы аббат Блосхолма и, может, достигли еще большего, если бы король не поссорился с папой⁹. Но иногда вы забываетесь – ведь южная кровь горяча, и что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Не прошло и года с тех пор, как вы сказали при мне и при других свидетелях кое‑какие слова, о которых я вам теперь напомню. Может быть, когда о них узнает секретарь Кромуэл,он откажется отдать вам мои земли,а вашу голову, голову заговорщика, поднимет, пожалуй, еще выше. Придется напомнить вам об этих словах.

   Большими шагами сэр Джон подошел к двери и закричал; не будет преувеличением сказать, что он заревел, как бык. Немного спустя дверь распахнулась, и появился слуга– кривоногий, коренастый парень, с копной черных волос на голове.

– Ты не торопишься, Джефри Стоукс? Неужели должен я ждать, когда вашей милости угодно будет пожаловать?– сказал сэр Джон.

– Как можно прийти быстрее, хозяин? За что вы меня браните?

– Ты еще поспорь со мной, парень. Повтори‑ка еще раз и я прикажу тебя привязать к столбу и отхлестать.

– Вы бы сами себя отхлестали,хозяин! Вышла бы из вас желчь и пары доброго эля– вот что вам нужно! – хриплым голосом ответил Джефри.– Бывают люди, не умеющие ценить настоящих слуг, но такие часто умирают в одиночку. Что вам нужно? Если могу, сделаю, а нет, так делайте сами.

Сэр Джон поднял руку, точно собираясь ударить его, затем снова опустил ее.

– Люблю,когда человек умеет дать отпор,– сказал он более мягко,– и у тебя как раз такой характер. Не обижайся на меня, малый. Я злюсь, и не без причины.

– Злость‑то я вижу,а причины не знаю, хотя, может, и отгадаю: ведь только что из аббатства приходил монах.

– Увы!  В том‑то и дело, в том‑то и дело, Джефри. Послушай‑ка! Я немедленно поеду в это воронье гнездо. Оседлай мне лошадь.

– Хорошо, хозяин. Я оседлаю двух лошадей.

– Двух?  Я сказал одну, дурак; разве я скоморох, чтобы ехать на двух сразу?

– Этого я не знаю, но вы поедете на одной, а я на другой. Блосхолмский аббат приезжает к сэру Джону Фотрелу из Шефтона с соколом на руке, с капелланами¹⁰ и пажами и с десятком недавно нанятых здоровенных вооруженных людей. Это больше, чем подобает священнику. Когда сэр Джон Фотрел едет в Блосхолмское аббатство,его должен сопровождать слуга, который мог бы держать его лошадь и служить свидетелем.

Сэр Джон испытующе посмотрел на него.

– Я обозвал тебя дураком,– сказал он,– но ты дурак только по виду. Делай как хочешь, Джефри, только поскорее. Стой! Где моя дочь?

– Леди Сайсели у себя в гостиной. Я видел ее нежное личико в окне; она так смотрела на снег, будто видит привидение.