Теперь о понятии «школа». Конечно, литературная школа вовсе не означает собрание учеников, одинаково подстриженных и одетых в одинаковую форму. Говоря об одесских писателях, отнесемся к этому слову со всей осторожностью. Не только потому, что они не оставили шумных литературных манифестов и никогда не делали попыток их оставить. Если даже говорить о школе в узком смысле слова, только как о школе литературного мастерства, то и тогда окажется, что они не были приверженцами, последователями, учениками какого-то определенного мастера. Все они воспитывались на разных образцах, разное любили. Одни в молодости увлекались Мопассаном, другие — Буниным, третьи — романтическими балладами. У Ильфа, по воспоминаниям Славина, интересы простирались от Рабле до Лескова, не говоря уже о том, что он, как и многие его товарищи по «Коллективу поэтов», восторгался Маяковским.

Какие же аргументы остаются в пользу юго-западной школы? Анкетные справки, что несколько видных советских писателей действительно выросли в шумном и оживленном портовом городе, там начинали писать, почти все участвовали в литературных клубах и кружках, на юге России пережили революцию и гражданскую войну. Однако по признакам «землячества», территориальной принадлежности никогда, как известно, не определялись литературные школы. Иначе все было бы очень просто: московская школа, одесская, ленинградская. Просто, но столь же удивительно, как призыв одесской газеты «Моряк»: «Пролетарии всех морей, соединяйтесь!».

В творчестве писателей Одессы проявилось острое ощущение возможностей слова, красок жизни, та особенная стереоскопичность зрения, которая по-своему привлекает нас у Катаева, по-своему у Олеши. Но «школа» тут опять-таки ни при чем. Критики, склонные причислять писателей-одесситов к «левантинцам», и эти черты готовы были объявить принадлежностью «средиземноморской культуры». Однако корни творчества незачем разыскивать так далеко. Они были тут же, рядом. Многие особенности манеры, стиля, не говоря уже о структуре самой речи, прямо подсказывались жизнью южнорусского портового города, где хорошо знали цену крепкому слову и меткой шутке. А литераторы Одессы смолоду умели прислушиваться к речи моряков, портовых грузчиков, к веселому говору одесской улицы. Если уж вспоминать о школе, то в этом смысле для них стал школой собственный город.

Одесса могла обогащать язык литератора. Правда, «одессизмы» (как пишет Вера Инбер) могли его и портить. По-разному можно «голос ломать черноморским жаргоном». Ильф, например, в первых своих рассказах и фельетонах — «Галифе Фени-Локш», «Зубной гармидер» и др.— «ломал» его еще довольно основательно. Впоследствии, работая в «Гудке» на многотрудной должности литературного правщика, он учился безжалостно вычеркивать у себя и у других, вместе с прочим словесным хламом, и эти чересчур живописные жаргонные словечки юга, добиваться ясности, выразительности и лаконичности языка. Так только и можно было прийти к афористической краткости «Записных книжек».

Прекрасное ощущение живой разговорной речи подкупает нас в книгах большинства писателей-одесситов. Раскройте наугад любую страницу Бориса Житкова, старшего современника одесских литераторов. Его никто никогда не зачислял в юго-западную школу, потому что здесь не было даже анкетных совпадений, а может быть, просто вовремя не вспомнили, что Житков провел молодость в Одессе. Однако и в книгах Житкова вы чувствуете эту, если только можно так выразиться, «черноморскую закваску» — смелую, а порой и грубоватую живописность речи, крепость и энергию слова, юмор...

2. НА ЧЕТВЕРТОЙ ПОЛОСЕ

Итак, в 1923 году Илья Ильф приезжает в столицу. С первых же шагов московской жизни ему сопутствует удача. Как журналист «со стажем», он не только устраивается на работу в «Гудок», но даже получает комнату, маленькую комнату на двоих, в общежитии при типографии. Там он и поселяется с Юрием Олешей.

Вероятно, одновременно с Ильфом или вскоре после него приезжает «завоевывать» Московский уголовный розыск Евгений Петров в немецком «трофейном» кожухе с неразлучным пистолетом и с червонцем, глубоко зашитым в подкладку. У Петрова, в отличие от Ильфа, нет никакого литературного опыта и нет желания заниматься литературой. Но в Москве живет его старший брат — писатель Валентин Катаев. Вместе они отправляются бродить по городу. Как некогда в Одессе, старший водит младшего по редакциям: из театрального журнала в «Огонек», из «Огонька» в «Крокодил».

Картины московской жизни поражают провинциального юношу кричащими контрастами старого и нового. Нэпманский быт оскорбляет его своим наглым, показным великолепием: казино с рулеткой и «золотой» комнатой, где игроки ставят только золото, драгоценности и валюту, призывный крик лихачей: «Пожалте, ваше сиятельство! Прокачу на резвой!» В Одессе Петров жил с чисто спартанской суровостью, раз и навсегда внушив себе мысль, что должен погибнуть от бандитской пули, а тут, в Москве, вдруг понял, что жизнь ему еще предстоит долгая. Значит, можно было строить планы на будущее и даже впервые помечтать. Он писал иронически: «Во мне проснулся бальзаковский молодой человек-завоеватель».

Но честолюбивым планам «завоевания» Московского уголовного розыска осуществиться не удается. Вместо угрозыска пока приходится служить в больнице. Грозный агент довольствуется скромной должностью смотрителя. Отсюда его забирает Катаев, который, кажется, уже сам сделал выбор за брата. Не зря в первый же день Катаев водил его по московским редакциям. Наступает пора первых литературных опытов. До сих пор он составлял только протоколы на месте свершения преступлений, а теперь по настоянию Катаева пишет первый рассказ и первый фельетон, тоже по настоянию Катаева, устраивается в сатирический журнал «Красный перец». Чтобы читатели «Перца» не путали двух братьев, младший выбирает себе псевдоним «Петров». Под этим именем, да еще под именем гоголевского «Иностранца Федорова», он печатает в 1924—1925 годах фельетоны на международные темы и юмористические зарисовки быта чуть не в каждом номере «Красного перца», иногда в близком соседстве с Маяковским, который не раз отдавал сюда свои стихи.

Правда, в списке именитых авторов, о которых из номера в номер сообщалось, что они постоянно сотрудничают в «Красном перце», молодой Петров не упоминался. Но он-то и стал одним из самых коренных и самоотверженных фельетонистов журнала. Именитые авторы изредка баловали редакцию своим вниманием. Чаще не баловали. А Петрова читатели регулярно встречали на страницах «Красного перца».

В это время Петров уже заглядывал в «Гудок», к Ильфу. Они познакомились в 1925 году у Катаева. Однако вскоре Петров был призван в армию и по-настоящему сблизился с Ильфом только после демобилизации. Старые «гудковцы» подтверждают, что именно Ильф рекомендовал Петрова на работу в «Гудок». Таким образом, припоминая шутливые слова Ильфа и Петрова из «Двойной автобиографии», можно сказать, что после многих приключений разрозненные половины наконец соединились. И вот уже сатирический журнал «Смехач» получил их первое, пока еще очень скромное, коллективное сочинение — темы для рисунков и фельетонов. Летний отпуск на Кавказе и в Крыму Ильф и Петров проводили вместе. Из своего путешествия они привезли смешной дневник. Отдельные его записи в чем-то предвосхищали «кавказские главы» «Двенадцати стульев». На такую точно скалу, которую Ильф нарисовал в дневнике, поместив у самой ее макушки и еще выше, в облаках, надпись «Коля» (этот Коля расписался даже на хребте пробегавшей мимо собаки), в «Двенадцати стульях» взбирался Остап, решив посрамить неизвестного Колю и увековечить на граните собственное имя. Во всяком случае, посылая Остапа и Кису скитаться по градам и весям, Ильф и Петров не забыли привести концессионеров на Кавказ. Здесь хронологически мы уже стоим на пороге «Двенадцати стульев». Но прежде чем перейти к анализу их первого совместного романа, скажем о работе Ильфа и Петрова в «Гудке». Без этого важного звена трудно двигаться дальше.