— Ну? — сказала Люба. — Дальше что было?

Она смотрела Пете прямо в лицо. Мне хорошо были видны ее глаза, голубые, с чуть приподнятыми уголками, открытые и храбрые, как у мальчишки.

— Дали мне самосвал, — продолжал Петя. — И послали на нижнюю стройку. Туда гравий возил, оттуда — грунт. Езжу день, езжу два — все ничего. Наконец получаю наряд на цементный завод. Взял цемент — еду на стройку. Вообще-то цемент в такие машины не грузят, но тут выхода другого не было. Погрузил я его по-хозяйски, снизу рубероид подложил, сверху покрыл брезентом. Еду тихо, не спеша, чтоб ветром его не разметало. Приезжаю на стройку — там Хромов. Ходит, со строителями ругается: «Из-за вас, говорит, у машин простой, вы нам все графики ломаете». Стою я, разгрузки жду. А у них что-то заело: некому цемент принять. И вдруг подлетает ко мне Хромов: «Сваливай, говорит, Костюченко, цемент и езжай назад! При таких ихних порядках мы черта с два план выполним». «Куда ж это я свалю? — спрашиваю. — Грязь кругом». «Вали прямо в грязь! — кричит. — Пусть они сами разбираются. Нам дела нет!» И лезет ко мне в машину. «Нет, говорю, Павел Степанович, как хотите, я цемент гробить не буду. Тут целая машина. Сейчас за прорабом побегли, он распорядится, куда везти. Одна минута». А Хромов выругался и за управление хватается, чтоб вываливать цемент, значит. — Петя вздохнул. — И тут, Люба, я, конечно, его легонечко пихнул. Совсем легонько, но почему-то так вышло, что он из кабины вылетел и прямо в грязь. Вскочил он на ноги, кинулся ко мне — мужик он здоровый: выкатились мы оба из машины, и тут уже я сам ничего не помню. И он мне, и я ему: что было, то было. Когда опомнился, стоит передо мной старшина, как свеча. Повели в отделение. А там как раз комсомольская дружина. Хромов свидетелей привел: они подтвердили, что я его из машины выбросил. И подал он на меня в суд за оскорбление его личности. Петя замолчал.

— Что ж дальше будет? — произнесла Люба тихо.

— Дальше суд. Что же еще…

— А ты и там ничего не расскажешь?

— Нет, — ответил Петя серьезно и встал. — Там я все скажу. Я ж не Хромову буду говорить. Я людям скажу.

Наступила тишина.

Под окном неожиданно запел петух, потом расшаркался и важно пошел к дороге. Послышался шум мотора — петух без памяти кинулся в сторону; из-за скалы показались два грузовика. Они остановились на посыпанной гравием площадке, захлопали дверцы, из машин вышли водители.

— Поехал я, — сказал Петя и отодвинул табурет.

— Обожди, — сказала Люба испуганно.

— Некогда ждать, Люба. Ты же знаешь, куда мне ехать. Я и так столько времени здесь просидел. — Он стал застегивать кожанку.

— Обожди… — сказала Люба таким голосом, будто бежала в гору.

Люба сейчас стояла к нам спиной, я видела только ее острые плечики, затылок с белокурыми завитками на крепкой тонкой шее.

Зато мне было видно лицо Пети. В нем медленно, как в ясной воде, отражалось все то, что он читал на Любином лице. Я заметила, как светлели его глаза, как открывались они все шире…

— Иди, — вдруг сказала Люба. — Иди, я сейчас выйду.

Дверь открылась, вошли два прибывших водителя. Щеки их раскраснелись от ключевой воды, мокрые волосы были приглажены.

— Привет, Любочка! — крикнул один из них еще с порога.

Петя наткнулся на него, как на дерево. По-моему, он ничего не видел. Он вышел из домика и остановился возле своей машины.

— Я сейчас… — сказала Люба невнятно и тоже выскочила из дома.

Они стояли теперь у машины оба.

Люба что-то быстро говорила, закинув голову, а Петя стоял, наклонившись к ней, и слушал, чуть приоткрыв рот; было понятно, что он может стоять так целый день.

Мне стало совестно, будто я подглядывала за ними в щелку. И я отвернулась от окна.

Через минуту Люба вернулась.

Самосвал Пети медленно отъехал от дома. Продолжая смотреть в окно, Люба прошла через комнату и остановилась у столика, за которым сидели два прибывших водителя.

— Есть гуляш, — сказала она, и я увидела, что она вся светилась. — Есть куры с картошкой.

Этот дом стоял у обрыва над морем, и в штормовую погоду там было не очень-то уютно. Все странно оживало в нем: двери скрипели, стекла дребезжали, занавески на окнах шевелились, а в печке что-то гремело и ухало, будто там сидел филин. Ночью ветер усилился, и сквозь сон мне чудилось, что по дому, стуча сапогами, ходят незнакомые люди и двигают мебель.

Но проснулась я от тишины.

Ветер прекратился, звездная морская тишина опустилась на крышу, словно облако.

Все стало прозрачным и невесомым, все умолкло, и лишь далеко внизу шелестел прибой; шум его был тихим и ровным, как дыхание спящего человека. Проснулся и затрещал сверчок, старый запечный жилец. И тут я услыхала, что в окно постучали.

Под окошком, заглядывая в комнату, стоял мальчик лет девяти.

Лицо его казалось сонным, словно он не вполне проснулся; волосы торчали, как перья. Это был Вася, сын моей соседки. Увидев меня, он кивнул головой и отошел, ожидая, когда я выйду.

Накануне мы с Васей договорились отправиться до восхода солнца в Змеиную бухту. В бухте, по словам знатоков, водились такие камешки, каких нельзя было сыскать нигде. В этот приморский поселок съезжались отовсюду заядлые искатели камней; в бухтах, заливах и заливчиках можно было увидеть людей самых разных возрастов и профессий, которые бродили, точно одержимые, по берегу в поисках внезапной и счастливой находки.

Но мне и Васе не дано было стать одним из этих счастливцев.

Мы восхищались волшебным рисунком чужих камней, их окраской, их таинственным блеском и странной живой теплотой. Но сами мы ни разу не нашли ни одного стоящего камня, который знатоки удостоили хотя бы взглядом. Отчаявшись, мы договорились отправиться вместе в Змеиную бухту и попытать удачи там.

Когда я вышла, еще не начало светать. Кривая плоская луна висела над морем. Мальчик ждал у калитки, дрожа от предрассветного холода.

— Потопали? — спросил он вместо утреннего приветствия. Голос его звучал сипло, как бывает спросонья.

Мы стали спускаться по крутой, осыпающейся тропе.

Могучий запах моря и влажного песка обдал нас, и тотчас же меня охватило ощущение счастья, удивительное по своей внезапности и силе. Из темноты медленно, как на негативе, проступало море. Луна, источавшая жестяной холодный блеск, начала бледнеть и теплеть. Небо быстро наполнялось светом. Все менялось вокруг, становясь выпуклым, зримым, обретая новый объем и краски.

Тропа закончилась, под ногами звонко заскрипела галька. Вокруг не было ни души, и казалось, что на всем белом свете только мальчик и я не спим в этот час.

— Их в Змеиной бухте тыщи, — сказал мальчик, и я поняла, что он все время думает о камнях. — После такого шторма только и собирать. Их там, наверное, видимо-невидимо.

Он глянул вверх и остановился так внезапно, что я споткнулась.

— Пушкин! — закричал он в изумлении и восторге. — Видите?

Я посмотрела вверх и тоже увидела Пушкина.

Над нами возвышалась гора, подсвеченная скрытым за нею солнцем; изгибы ее вершины складывались в рисунок, четко повторяющий человеческий профиль. Мощный и нежный лоб, чуть выпяченные вперед губы, твердо вылепленный подбородок… Лучи высветили другой горный изгиб, и сходство стало еще явственней.

Огромная гора в розовом пламени зари несла над нами лик поэта. На секунду я подумала, что было бы, если бы каменные губы разжались и горное эхо грянуло, повторяя литую пушкинскую строфу…

Заря разливалась, продолжая изменять окружавший нас мир.

Все выглядело сейчас по-другому: море, небо, облака. Но больше всего изменились горы.

Днем это были серые, выжженные, не очень-то живописные вершины; в расщелинах не звенели ручьи, а когда вы оступались, по откосу сыпалась черствая, сухая, как пепел, земля.