Но сейчас казалось, что горы полны тайн, точно сказочные шкатулки.

Мальчик и я шли по берегу, задрав вверх головы, не отводя глаз от горных вершин.

Одни были тревожно-лиловыми, как грозовые облака; других словно охватило пламя; третьи светились мирным золотым теплом. Каждая вершина своими очертаниями повторяла что-то знакомое нам, требующее, чтобы его угадали и назвали, и мы с мальчиком кричали наперебой, стараясь опередить друг друга:

— Набатная башня!

— Корабль!

— Голова орла!

От пронзительной морской свежести, от сознания счастливого нашего одиночества на этом волшебном берегу мы оба словно опьянели и кричали во все горло, размахивая руками:

— Каравелла Колумба!

— Рыцарь с мечом!

Прибрежная галька хрустела под ногами, мы спотыкались; один раз я заметила, как из-под башмаков выпрыгнул круглый розовый светящийся камешек и исчез, смытый волной. Я смутно подумала, что хорошие камни могут быть сейчас и здесь, не только в Змеиной бухте, но тут из-за горной гряды брызнул слепящий свет и медленно показалась верхушка багрового диска.

И опять все стало другим — горы, небо, облака, море, и мы смотрели только на них, не в силах оторвать от них глаз, не в силах заставить себя смотреть под ноги, где, может быть, лежали самые редкие, самые красивые, самые удивительные камни, от одного вида которых ахнули бы любые понимающие в этом деле люди.

Высоко над нами на каменистой площадке виднелся памятник. Он стоял в расщелине, прижавшись к горе, словно искал у нее защиты от непогоды и ветров.

Это был обычный невысокий обелиск с красной пятиконечной звездой вверху, обнесенный оградой; такие памятники павшим в бою воинам видишь в селах или в поле у дороги. Тень горы укрыла его своим крылом, и снизу памятник казался тонким и нежным, как стебелек.

— У вас был дедушка? — неожиданно спросил мальчик, и я снова споткнулась, глянув на него.

— У каждого человека, в общем, был дедушка, — ответила я осторожно. — А почему ты вдруг об этом спросил?

— Ваш дедушка был старый? — сказал мальчик.

Лицо его стало очень серьезным.

— Тогда он казался мне очень старым. Да и сейчас, наверное, тоже. Он был совсем седой, понимаешь. Волосы у него были белые, мягкие и стояли ежиком.

Сказав это, я сразу вспомнила дедушку — таким, каким он приехал к нам в гости из деревни: высокого, худого, с сутулой стариковской спиной, с большими теплыми руками, в топорщившемся новом пиджаке, вынутом перед поездкой из сундука…

— А почему ты спросил о дедушке? — сказала я, все еще видя перед собой старого седого человека с крестьянским загаром на морщинистых щеках.

— Мой дедушка был совсем молодой, — сказал мальчик задумчиво. — Как бы вам объяснить… Понимаете, когда он умер, он еще не был мой дедушка. Он был просто моей мамы папа. Я его ни разу не видел. Только на фотографии. Там он совсем молодой — как мальчик.

Он наклонился, снял свои кеды и зашлепал босиком по воде. Я сняла туфли тоже. В этом месте утес нависал над морем, не оставляя береговой полоски; миновать его можно было только пройдя по ледяной воде.

Когда мы выскочили на берег, щеки у мальчика стали синими, да и я, наверное, выглядела не лучше. Мы натянули башмаки на мокрые пятки и зашагали дальше.

Впереди желтела известковая гряда, обойти ее было нельзя: море здесь оказалось глубоким. Мы стали взбираться, раздирая ладони об острые гребни. Мальчик оступился и покатился с гряды вниз, сбив с ног и меня. Несколько секунд мы молча лежали на гальке, огорченно сопя и соображая, целы ли мы. Потом пошли снова.

За скалами пряталась Змеиная бухта.

Она открылась сразу; сверкающая неподвижная зеленая вода лежала в округлой чаше, как огромный изумруд. Но мы загляделись не на нее.

В это время из-за уступа вышел человек. На нем была старая соломенная шляпа, вязаный свитер и полосатые пижамные штаны, заправленные в промокшие лыжные носки. Он шел прямо на нас, близоруко щурясь сквозь очки с толстыми стеклами, и нес маленький влажный мешочек, на дне которого что-то лежало.

Мы сразу узнали его: это был профессор астрономии из Ленинграда, считавшийся среди искателей камней знатоком номер один.

Профессор казался рассеянным и близоруким только до той поры, как появлялся на берегу: там он проявлял неслыханную прыть, отыскивая такие камни, какие нам и во сне не снились.

Погруженный в свои мысли, сонно и блаженно улыбаясь, он прошел мимо нас, словно мимо двух столбов, даже не заметив нашего присутствия, и исчез. В руке он бережно держал мешочек со своими драгоценными находками.

Было совершенно ясно, что после него в Змеиной бухте не осталось ни одного мало-мальски стоящего камня. И мы с мальчиком, не сказав друг другу ни слова, поплелись назад.

Но — странное дело! — мы не испытывали разочарования.

То, что доверила нам природа в час рассвета, было так прекрасно, что мы тоже пережили счастье, не менее сильное, чем дает самая заветная находка: счастье первого открытия. И мы шли назад, переполненные всем новым и удивительным, что увидели на тропинках, по которым столько раз ходили, не зная, как могут они быть прекрасны.

Возвращались мы не берегом, а по верхней тропе.

Сейчас горы были знакомыми, привычными, но все равно нас не покидало чувство, что за каждым уступом может таиться то, чего мы не видели раньше.

Над обрывом голубел куст колокольчиков, невесть почему расцветших не в свой срок. Мальчик сорвал их; мы стали спускаться вниз.

Впереди открылась площадка с памятником, окруженным оградой.

Сейчас звезда на обелиске блестела ярко и нежно, освещенная солнцем. На памятнике были высечены имена тех, кто погиб здесь в бою. Мертвые лежали в живой земле, на которой каждую весну всходили травы, расцветали цветы. Мертвые остались для нас навечно живы, ибо умирают навеки только те, о ком позабыли люди.

— Мой дедушка тоже убит на войне, — сказал мальчик тихо. — Но мы не знаем, где он похоронен. Когда его убили, моя мама была совсем маленькая. Меньше, чем я. Ей было шесть лет, когда его убили.

У памятника лежала плита, белая от утреннего солнца.

На плите была надпись:

«Все живые вам бесконечно обязаны».

Товарный состав отправлялся рано утром. На открытой платформе стояли два новеньких грузовика. Один из них был доставлен Петром Трофимовым, молодым шофером. Трофимов получил машину по наряду на заводе и должен был переправить ее на юг, в строительное управление, куда он ехал на работу.

Это была первая должность Трофимова после окончания школы шоферов. Он решил доставить машину сам и проехать весь путь на платформе в кабине грузовика.

Петя Трофимов встал на рассвете, но оказалось, что отец встал раньше него и уже умывался на кухне, посапывая и обливая холодной водой красную, поросшую светлыми волосами шею. Мать молча собирала Пете еду в дорогу.

— Масло я в баночку положу, — сказала она, не поднимая глаз, и губы ее дрогнули. — А хлеб в салфетку заверну, чтоб не засох… Салфетка тебе в дороге пригодится.

— Что вы, мама, расстраиваетесь? — сказал Петя снисходительно. — Едет человек на работу — и все! Чего ж тут волноваться?

— Зря ты, Маня, так себя распускаешь, — сказал отец строго. Он вытер лицо полотенцем и подошел к сыну. — Ну, Петро… — проговорил он медленно, всматриваясь в лицо сына, словно видя в нем что-то новое. — Работы не бойся, — пусть работа тебя боится. А что поживешь без нас, — это молодому парню на пользу. Добрые люди везде найдутся, — не стыдись спросить, когда чего не понял, не ленись помочь, когда в тебе нужда…

— Хорошо, батя… — тихо и серьезно ответил Петя.