Мы уходим. Вернее, к нашему столику подходит официант и говорит, что с папаши, наверное, уже хватит. Он думает, что папаша выпил слишком много пива. Вид у папаши виноватый. Он похож на грустную мокрую собаку, которую никто не любит. Собаку, которая должна стоять поодаль, пускать слюни и смотреть, как другие собаки спариваются, хавают и наслаждаются жизнью.

Мы плетемся домой целых полчаса. Сейчас шесть, и большая часть дня уже позади. Папаша исполняет свою лучшую роль: он гладит себя по животу и хвалит вкусный обед.

Разумеется, утром я успел побывать на элеваторе. До того, как мы ушли из дома. Побоялся нарушить порядок. Особенно потому, что вечером у меня важное свидание. Ведь я знаю, какое настроение может быть у Солнца, если я нарушу наш с ним уговор. И тогда вечер будет конкретно испорчен.

Моим родичам тоже ясно, что у меня важное свидание. Они от всего сердца издеваются надо мной. Сёс, мама и папаша стараются превзойти друг друга. Такая уж у меня семейка. И если быть честным, я точно так же поступил бы на их месте (ха-ха-ха…).

Мы все любим преувеличивать. Мы все могли бы стать хорошими актерами. За семь минут до назначенного часа раздается звонок в дверь. Я знаю, что это Клаудия, но поскольку нахожусь в ванной, не успеваю первым открыть дверь. А кому хочешь не понравится, — ведь правда, Братья & Сестры, кому хочешь не понравится — если кто-нибудь из родичей открывает дверь, когда у тебя свидание. Меня аж бросает в дрожь при мысли о том, что моим предкам может прийти в голову.

И для этого у меня есть все основания. Стоя перед зеркалом и пытаясь пригладить волосы, я слышу, как папаша спешит в переднюю, и рычу про себя КАРАУЛ, потому что он открывает дверь. И делает именно то, чего боится каждый шестнадцатилетний парень. (Такое случается не часто. Так что вам бояться нечего. Но в моей семье, как я знаю, такое может произойти в любое время. И происходит.) Папаша запевает арию. Настоящую классическую арию с массой итальянских гласных и бешеной жестикуляцией. Потом с удовольствием переходит на джаз, повторяя в припеве одно имя:

О-о, Клааааудия

Клаудияяяя

Клаудияяяяяяяяя —

громко звучит и отдается эхом в подъезде. Представляю себе, как, наверное, вытянулось лицо Клаудии! Сам я погружаю физиономию в раковину «Порсгрюнн Пошелен» и собираюсь остаться там на весь вечер. Но тут я слышу, что папаша закрывает дверь и заводит другую песню. Из гостиной вторым голосом ему подпевает Сёс, а мама подпевает им из спальни. Обычный день в нашем доме.

Для других это настоящий цирк.

Но для нас это нормально.

Это только выглядит ненормальным.

Но все, как обычно.

И все-таки мне хотелось бы, чтобы Маленькие Бури с голубыми глазами не так первый раз встречались с моими родичами. Я закатываю глаза и выхожу из ванной, а Клаудия, внимательно глядя на папашу, говорит:

— Это из «Кармен»? Из второго акта? Верно? По-моему, вы немного сфальшивили на высоких нотах.

Папаша с изумлением кивает. Этого он не ожидал. Мне это нравится…

— Прости, у нас сегодня посещение слабоумных из института психиатрии, — говорю я и увожу ее в свою комнату, прежде чем папаша успеет выступить со следующим номером. Он выглядит виноватым и пристыженным. Я беру колу, чипсы из Сёрланда и соус чили.

— Он немного… немного необычный, — говорит Клаудия и обнимает меня, после того как я обнял ее. — Тише, тише, ты меня раздавишь!

— Все актеры такие, — отвечаю я.

— Родственнички… — смеется она, и мы снова говорим о наших семьях. И целуемся без передышки, как в первый вечер.

Но мы по-прежнему остаемся двумя космическими кораблями, которые изучают друг друга, — немного подозрительные, любопытные, конечно, а иногда и осторожные. В комнате царит странное напряжение. Как будто все тихо пылает и пронизано слабым электрическим током. Так продолжается, пока взгляд Клаудии не падает на папашино собрание синглов с выступлениями панков, которое он дал мне взаймы. То есть которое я выпросил у него взаймы. Это музыка, которую папаша предпочел бы хранить в сейфе. Если бы я не убедил его, что буду обращаться с пластинками, как с хрустальными вазами, и не оставлю на них ни одной царапины.

Клаудия садится на корточки перед полкой и с волнением перебирает пластинки.

— Господи, у тебя есть «Вандализм», «Хуже некуда!», «Биржа Осло» и «Мясо»! — восхищается она.

— Главное — это «Мясо»! — говорю я.

— А мне кажется, что De press и Cut гораздо круче, — говорит Клаудия.

— А где ты все это слышала?

— Брат собирает норвежский винил. Он настоящий фанат, — отвечает она, — Дошел до того, что собирает все, лишь бы это было норвежское. Танцы, тяжелый рок, техно, ретро. Чистое помешательство.

— Господи! — восклицаю я и думаю, сколько же ее брату нужно места для пластинок, выпущенных хотя бы только за один год. Ни одна квартира их не вместит. Наверное, это хобби немного похоже на мою страсть к фактикам. Не считая того, что мне для моего собрания достаточно одной коробки.

— Но у тебя много такого, чего я никогда не слышала, — говорит она.

— Давай поставим что-нибудь из лучшего, — предлагаю я спокойно и ставлю один из шедевров. «Вандализм» и «Мясо» откладываются в сторону. «Хуже некуда!» сменяются «Чистыми руками», и мы танцуем под эти старые ритмы. Мама просит нас приглушить звук. Она насытилась этим двадцать лет назад, говорит она. Я приношу еще чипсов, соуса и газировки, и, убавив звук, мы слушаем Gummgakk, PVC и Caligaris Cabinet, играющих в стиле «нового рока» 80-х годов.

— Адам! — вдруг говорит Клаудия с мольбой в глазах.

— Да? — я надеюсь, что ей опять захотелось целоваться.

— Адам? — повторяет она. С явной мольбой в каждом глазу.

— Чего тебе? — ворчу я, как большая, лохматая и довольная собака.

— Можно попросить тебя об одном одолжении?

ВОТ ОНО! — проносится в моем размягченном мозгу, в котором вода угрожающе плещется о стенки черепа.

— Могу ли я… бедная девочка… попросить у тебя взаймы твои синглы?

— М-м-м… нет, — тяну я.

— О-о-о, ну пожалуйста! — она умоляюще протягивает ко мне руки.

— Папаша наложил на них запрет. Это его синглы, — говорю я не совсем уверенно, и мне очень жаль, что она попросила не о поцелуе.

— Он ничего не заметит! — она вертится на диване.

— Он замечает все. Он проверяет, все ли они на месте, почти каждый день. Что касается синглов, он даже дядюшке Скруджу даст сто очков вперед.

— Мы совершим обмен, — она хитро улыбается и ерошит свой ежик.

— Какой обмен? — подозрительно спрашиваю я.

— Ты даешь мне взаймы пластинки и получаешь поцелуй! — она коварно улыбается и вытягивает губы трубочкой.

— Этого слишком мало. — Я пытаюсь напустить на себя презрение.

— Много поцелуев…

Я мотаю головой и делаю кислую рожу.

— Горячих…

Я делаю вид, будто не слышу.

— Настоящий долгий поцелуй, который длится вечно, как…

— Стоп! Это то, что нужно! — говорю я. — Но их должно быть по-настоящему много. Дешево ты не отделаешься.

— Круто! говорит она с улыбкой, означающей:

«Я так и думала». А вслух произносит: — Я вас, мужчин, давно раскусила.

— Ты и половины о нас не знаешь, — хвастливо говорю я и позволяю ей начать расплачиваться со мной поцелуями. Наш поцелуй длится почти целый вечер.

До самого ее ухода и до того, как она прячет в большой пластиковый пакет десять синглов, завернутых в пачку комиксов, чтобы папаша ничего не заметил. Но папаша сидит в гостиной и пялится в телик, не видя того, что там показывают. Он мечтает о свежем бифштексе. В глазах у него плещется коричневый соус.

Потом он выходит на кухню и наливает себе еще одну чашку горячего бульона. Я слышу, как он, проходя мимо, бормочет:

— Лосось с молодой картошкой и укропом, тефтели с жареной картошкой, цыпленок в карри, — он посылает мне налитый кровью взгляд, плечи у него опущены.