— Какая гауптвахта! — сказал Зельмиц. — Он ведь мертв…

Миновали здание гауптвахты, выросла впереди Скорбященская церковь. «И сюда опоздали», — шепнул Зельмиц убитому Мишелю. Чухнин чуть натянул вожжи, привстал, осенил себя крестом, затем обернулся на господ. Зельмиц покачал головой:

— Вези на квартиру, в чилаевский дом.

Дрожки пробежали еще немного — и стали перед знакомым крыльцом.

Князь Александр Илларионович Васильчиков спешил: ночь скоро закончится, а у него оставалось в горах еще одно дело…

Только под утро он вернулся к себе, измученный, почти без сил. Постучал в окно соседнего флигеля, где видел в узкую щель теплившийся свет. Спустя короткое время окно отворилось, и явился капитан Столыпин, блистательный красавец, от волнений минувшего вечера и особенно — ночи потускневший, обмякший.

— Не спите? — обратился к нему Васильчиков.

Столыпин покачал головой, затем промолвил тихо:

— Погодите, я вам открою.

Миновав сени и прихожую, Васильчиков вслед за своим провожатым прошел через две или три комнаты и оказался в той, где горело несколько свечей. У окна на столе лежал покойник, уже обмытый и переодетый в чистое. Окровавленные тряпки лежали на полу — убрать их почему-то не было времени.

— Его одежда? — спросил Васильчиков, избегая смотреть в сторону стола и указывая пальцем на груду тряпья.

Столыпин промолчал. Высокий, стройный, очень красивый, он принадлежал к тому типу людей, что не дурнеют ни от горя, ни от перенесенных испытаний. В иных случаях это служит им дурную службу. Алексей Аркадьевич приблизился к столу и остановился у покойного в головах.

Восковое лицо покойного уставилось в невысокий потолок, неживые глаза поблескивали, точно наполненные слезами, — веки упорно не желали опускаться. И окостеневшие руки никак было не скрестить на груди, поэтому они застыли в неловком положении. Это было заметно — даже несмотря на то, что тело накрыли покрывалом до подбородка.

— Что дальше? — глухо спросил Столыпин.

— Завтра пойду к Ильяшенкову, скажу на себя, — отозвался Васильчиков. — Не то вообразят, будто у Глебова с Мартыновым был сговор. Все-таки они жили на одной квартире. Решат, что корнет Глебов договорился с нашим горцем — убить Мишеля… Кстати, где пистолеты? — спохватился он.

— Забрали для следствия, — ответил Столыпин.

Васильчиков чуть покусал губу.

Пистолеты — тяжелые дальнобойные «кухенройтеры» — принадлежали Столыпину.

— Ладно, — вымолвил наконец Александр Илларионович. — Про пистолеты надо будет подумать. Хорошо еще, что Мишка Глебов — человек чести…

— Мишка, по своей обязанности секунданта, будет выгораживать Мартынова, — сказал Столыпин, тонкий знаток писаных и неписаных дуэльных обычаев. — Мишка доверчив… черт бы его побрал!

Васильчиков кривовато пожал плечами.

— Ну, так же принято, — сказал он. — Принято, вот и все… Мишелю уже не помочь, а живого нужно спасти. О вашем участии говорить не будем.

— Неужто Ильяшенков поверит?

— Ильяшенков, конечно, не поверит, но это и незачем: он человек здравомыслящий… Чем меньше народу замешано, тем лучше. Ладно, Алексей Аркадьевич, прощайте — я пойду. Завтра тяжелый день. Меня ведь как лицо штатское засадят в острог, пожалуй, к каким-нибудь варнакам…

Васильчиков мельком глянул в сторону стола и лежащего на нем мертвеца, быстро отвел глаза и стремительно зашагал к выходу. Столыпин не пошевелился даже для того, чтобы закрыть за ним дверь.

Исследование дела комендант поручил Пятигорскому плац-майору, подполковнику Унтилову. Утро началось с писания бумаг — в чем, впрочем, невелика была нужда, поскольку Ильяшенков все равно послал с самого раннего часа казака за Унтиловым и все предписания вручил ему лично.

Филипп Федорович Унтилов был приблизительно одних лет с Ильяшенковым, но в отличие от добрейшего Василия Ивановича не пользовался такой всесторонней любовью. Ильяшенков изумительно умел путаться обстоятельств, обезоруживающе хлопотал, искренне огорчался — его и высшее начальство любило, не только подчиненные. К тому же, что и говорить, Василий Иванович в своем деле разбирался замечательно и если и разводил суету, то всегда по делу и очень редко — излишнюю.

Унтилов был совершенно другой человек. Кавказская армия точно была гранильным станком, который подбирал для всякого материала свой инструмент и создавал совершенно различные огранки. Сухой и прямой, неприятно молчаливый, Филипп Федорович не располагал к долгим разговорам. Иные гадали, почему он, Георгиевский кавалер, много лет служивший на Кавказе, до сих пор остается подполковником. Передавали, впрочем, один занятный анекдот.

Будто бы вскорости после кончины Александра Благословенного состоялся у Унтилова с неким неприметным человеком один разговор. Неизвестно, о чем ратовал неизвестный; Филипп Федорович слушал его долго (беседа проходила хоть и тихим голосом, но в присутствии нескольких других господ офицеров, которые и сделались источниками распространения анекдота). Серые, комковатые — как будто неряшливые — брови Филиппа Федоровича чуть шевелились все то время, пока собеседник говорил. Со стороны казалось: к загорелому, темно-багровому тощему лицу прилипли две гусеницы и тщетно пытаются отодрать мягкое брюшко.

Затем Унтилов ответил — против обыкновения довольно громко:

— А вот был у меня тут забавный случай в лакейской… Явился Ерошка — вы его, разумеется, не знаете, но это мой кучер, — и с донесением на Ермошку. Сей почтенный человек вам также незнаком, но это мой повар. Что один, дескать, таскает у меня мелкие деньги и две бутылки хорошего шампанского тоже зачем-то спер, а другой это, значит, наблюдал и теперь как самовидец сообщает. Хэ, забавно мне стало, разумеется… — Унтилов запустил тощий узловатый палец в глубокую дырку на своем подбородке, почесал ее и немного растерянным тоном заключил: — Ну так я высек обоих, чтоб и не воровали, и не доносили, — и дело с концом! А может, он и не воровал вовсе, откуда мне знать — я же не разбирался…

Вот после этого странного разговора о двух лукавых холопах прекратилось повышение Филиппа Федоровича в чинах. Самому это странным не казалось, и жалоб никаких подполковник Унтилов не высказывал.

Получив предписание из трясущихся рук Ильяшенкова (комендант провел бессонную ночь!), Унтилов тяжело опустился на стул, заложил ногу на ногу.

— Как будем исследовать? — спросил он. — Что они говорят? Будто один секундант был?

Василий Иванович сказал немного невпопад:

— Я в штаб армии отправил донесение… И в Пятигорскую городскую частную управу…

Унтилов чуть шевельнул носом, как будто хотел поморщиться, но передумал.

— Жандармов пришлют…

— А пусть бы и прислали! — вскрикнул Василий Иванович. — Я-то думал, мальчишки друг друга поранили — и разошлись, а он… Он же помер!

— Чьи были пистолеты? — спросил Унтилов.

— Мартынов показывает, будто глебовские…

— А что еще он может показывать — если был только один секундант и никто больше о поединке не знал… — сказал Унтилов, поднимаясь. — Мне до всякой истины докапываться, Василий Иванович, или придержать коней?

Ильяшенков посмотрел на него, сидя, снизу вверх; в серых круглых глазах коменданта появилось страдание.

— Как с вами всегда трудно, Филипп Федорович! Для чего непременно так говорить, чтобы другим делалось неловко?

Унтилов кривовато пожал острыми плечами:

— Я ведь вам только то говорю, о чем думаю.

— Вы мне все рассказывайте, — решил Ильяшенков. — Там решится.

— Давайте сейчас решим, пока жандармы не понаехали, — предложил Унтилов. — Из штаба армии непременно предложат добавить в комиссию полковника-другого и сплошь в голубом.

— Ну и будете сотрудничать с полковником в голубом! — разъярился Ильяшенков. — Умные все стали! У всякого свое мнение.

Унтилов посмотрел на коменданта с непонятной ласковостью, как на огорченное дитя, после чего вздохнул: