— ПРОС?.. ПРОС?.. Так ведь это «ПРОСТИ»! Я угадал?

Измученная, довольная, она выпустила карандаш из рук. Ее влажные глаза сияли, словно драгоценные камни. Дюваль опустился рядом с ней на колени, заключил ее в объятия:

— Прости! Любовь моя, это я должен просить у тебя прощения! Да я просто… Даже не знаю, что бы я делал… Клер, голубка моя! Правда, только что я чувствовал себя таким несчастным… Любой пустяк я принимаю близко к сердцу… Но теперь с этим покончено.

Он нежно поцеловал ее и прилег рядом, так, чтобы прижаться к ней всем телом.

— Нужно только, — прошептал он, — чтобы ты больше ничего от меня не скрывала… Мне все равно, как ты жила до нашей встречи… Знаешь, чего бы мне хотелось… как тебе объяснить?.. Чтобы нас больше ничто не разделяло, даже кожа… Чтобы мы стали прозрачными друг для друга… понимаешь? Как медузы в море… Не знаю, занимаются ли медузы любовью? Наверное, да. Через это всем надо пройти. Но каждая из них раскрывает другой свое нутро. Они словно звездочки, не таящие своей нежности… А вот мы…

Клер дышала ровно. Она спала. Дюваль вздохнул:

— Вот ты уже и покинула меня!.. Как ты теперь далеко… Как трудно оставаться вместе… Но, раз ты спишь, значит, доверяешь мне.

Он замолчал. Вновь обретенная радость казалась ему костром, у которого греется путник. Один бок нежится в тепле, а другой дрожит от холода. Он тоже заснул. Во сне он то и дело протягивал руку, чтобы убедиться, что Клер рядом, и, коснувшись ее, ощущал исходящие от нее волны покоя. И все же внезапно он проснулся, как будто хотел успеть на ночной поезд. Мозг работал напряженно и четко. Встал, взглянул на часы: без четверти двенадцать. Хотелось пить.

В одних носках он спустился на кухню, открыл бутылку с пивом. Похоже, этой ночью ему уже не заснуть. Закурил сигарету, надел ботинки и распахнул дверь в сад. Ему почудилась, как за оградой мелькнула чья–то неясная тень. Он бросился туда бегом. Но ворота были закрыты на ключ. Сколько он ни выкручивал себе шею, пытаясь разглядеть, что творится на улице, так ничего и не увидел.

Да чего он так всполошился? Стоит прекрасная погода. Кто угодно мог выйти погулять среди ночи; может даже, постоять у ворот, вдыхая запахи сада. А он уже задыхается от прихлынувшей крови, впадает в панику? Он еще долго прислушивался, прежде чем вернуться в дом. Ну конечно, мимо шел случайный прохожий! И все же он проверил все запоры, прежде чем подняться в спальню. А потом, словно летчик, придирчиво осматривающий свой самолет перед вылетом, вновь перечислил все доводы в пользу того, что волноваться не стоит. Он помнил их наизусть. Они казались вполне убедительными. Что же он никак не ляжет? Зачем вынимает из стола свои фотографии, сделанные в Каннах? Кто снимал их?.. За что Клер просила у него прощения?.. Вот именно! Что такое он должен ей простить? Может, аварию подстроили нарочно, чтобы убрать с дороги Веронику?.. Нет, это же явная чушь. И все эти дурацкие мысли лезут в голову из–за того, что за оградой мелькнула чья–то смутная тень! Его тут же одолели самые нелепые подозрения! Ну, хватит! Придется выпить снотворное. Сегодня ему потребуется лошадиная доза.

Дюваль еще долго лежал с открытыми глазами. Все думал о той тени за садовой оградой. Конечно, то был случайный прохожий… прохожий… прохожий…

Его предчувствия оправдались днем позже. Накануне Дюваль получил из конторы Фарлини счет, который следовало побыстрее оплатить, и как раз выписывал чек, когда у ворот кто–то позвонил. Мадам Депен уже ушла. Дюваль никого не ждал. Он заклеил конверт, надписал адрес и сунул письмо в карман. Это могла быть сборщица пожертвований для слепых или детей, перенесших полиомиелит. Обычно он что–нибудь давал и сейчас, проходя через сад, вытащил из кошелька несколько монеток. Он увидел женщину в черном, которая спросила, когда он подошел поближе:

— Вы мсье Дюваль?

— Да. Рауль Дюваль.

— ? я — сестра Вероники.

Он уже протянул руку, чтобы открыть калитку, но вдруг навалился на нее всем телом, словно от выстрела в упор.

— Чья сестра?.. Ничего не понимаю…

— Я полагаю, она вам все же говорила обо мне. Хотя я прекрасно понимаю, что ничего для нее не значу, но тем не менее… Тереза… Тереза Ансом.

— Ах да… Тереза… Конечно, конечно…

Он уже подыскивал какой угодно предлог, лишь бы спровадить эту женщину. Но словно актер, забывший свою роль, он вдруг остро ощутил свою беспомощность, обреченность… Все кончено. Эта женщина в черном… она носит траур, потому что узнала правду… она пришла, чтобы поквитаться с ним.

— Вы узнали адрес в полиции?

Он и сам не понимал, что говорит. Он открыл калитку. Она прошла перед ним, держа голову очень прямо, даже немного вызывающе. Они с Вероникой были очень похожи, только эта оказалась пониже ростом, потемнее и постарше — словно копия, ссохшаяся от времени.

— Нет, в больнице… В прошлом месяце я потеряла мужа… У него была опухоль, он и болел–то совсем недолго. Он так мучился…

Она раскрыла сумку, достала носовой платок и приложила его к губам. В роли вдовы она была неподражаема. Дюваль чувствовал себя почти завороженным. Она продолжала своим обычным, сухим и резким голосом:

— Конечно, я написала об этом Веронике. Послала ей извещение.

Она протянула Дювалю конверт с траурной каймой, с зачеркнутым адресом.

— Если бы бедная Вероника сообщила мне о своем замужестве, все было бы очень просто. Но ведь я для нее не существовала! Вот я и указала на конверте ее девичью фамилию, которую она снова взяла после развода. Письмо я отправила в Париж, по ее прежнему адресу. Оттуда кто–то — надо думать, консьерж — переслал его в Канны. Из Канн его направили в больницу в Блуа, а уж из Блуа вернули мне с пометкой: «Адресат неизвестен». Меня это удивило и встревожило. Времени у меня теперь много — сами понимаете, одна в пустой квартире, волей–неволей все время думаешь, — вот я и села на поезд и сегодня утром явилась в больницу в Блуа. Там они проверили по журналу приема больных и нашли ее имя: Вероника Дюваль, урожденная Версуа. Вот так я и узнала и о ее замужестве, и о несчастном случае. Мне дали ваш адрес… и все мне рассказали…

Дюваль немного успокоился, но вообще–то он здорово струхнул. Ему следовало бы подумать об этом заранее. Не скрывая любопытства, она поглядывала на вновь обретенного зятя.

— Там я узнала, что вы специалист по лечебному массажу… Даже в этом ей повезло… Да она и всегда была удачливой. Хотя мне не следует так говорить после того, что случилось… Как она?

— Неважно, — намеренно резко ответил ей Дюваль. — Совсем неважно… Весь правый бок парализован… говорить она не может… все еще слаба… В общем, калека.

— Ах, Рауль, как мне вас жаль!

Дюваля передернуло.

— Ведь вы позволите мне звать вас Раулем? — продолжала она. — Как же вы справляетесь?

Они неторопливо шли по аллее к крыльцу. Она быстро, словно хищная птица, высматривающая добычу, оглядела дом и сад.

— У меня весьма преданная служанка.

— Я ведь могла бы вам помочь… Когда такое несчастье, нечего ворошить прошлое, верно?

— Я вам очень признателен, но еще какое–то время ей придется избегать любых потрясений… Доктор запретил строго–настрого… Никакого шума, никаких посещений..

— Даже для родной сестры?

— Вот именно… Вы ведь не знаете… Она все еще очень, очень тяжело больна… Из–за пустяка у нее может подскочить температура.

— Стоило мне тащиться в такую даль… — обиженно протянула она.

— Если бы это зависело только от меня, — продолжал Дюваль, — я бы вас тут же провел к ней. Как же иначе? Но она мне этого никогда не простит… Знаете, почему?

Он наклонился и прошептал ей на ухо:

— Она считает себя обезображенной… На виске у нее еще осталось несколько шрамов и волосы пока не отросли: часть головы пришлось выбрить наголо, чтобы сделать перевязку

В черных глазах Терезы блеснул и тут же погас радостный огонек.

— Вероника всегда была гордячкой, — сказала она, — неудивительно, что теперь она не желает никого видеть.